Вдыхаю и выдыхаю воздух. Ругаться нельзя.
— Вам приходилось видеть бешеных собак?
— Нет, — удивляется Леокадия.
— А мне пришлось. Милый песик, любимец семьи. Но его укусила бешеная лиса, прибежавшая из леса, и песик заболел. Он был не виноват, но я его застрелил. Жизнь людей дороже.
Поворачиваюсь и ухожу. Нужно найти Кульчицкого. Водка у него…
Глава 4
Голова побаливает, во рту будто сотня казаков переночевала. Казаки… Я вчера, кажется, куролесил. Вспоминаем…
Взяв у Кульчицкого штоф[18] водки, я отправился к казакам. Своих видеть не хотелось, а пить одному некомильфо. Казаки варили кашу. В лазарете еды не попросили, как узнал позже, чтобы не объедать раненых. Хорошие тут люди! Моему появлению казаки удивились, а Болдырев даже смутился, когда предложил выпить. Офицер с нижним чином? Здесь так не принято. Пришлось объяснить, что я зауряд-врач, а никакой не офицер. И вообще меня звать Валериан. Объяснение приняли благосклонно, чему в немалой степени способствовал штоф, на который казаки смотрели с интересом. Водку разлили по кружкам и употребили, затем поели каши из котелка. Для меня нашли ложку, с собой захватить я не догадался. Поев, казаки запели — что-то заунывное про Дон-батюшку. Мне песня не понравилась, и я предложил сменить репертуар. Казаки попросили показать, ну, и получили:
— Любо! — закричали казаки, когда я смолк. — Еще знаешь?
Мне было не жалко, и я выдал еще песню от главного казака России по фамилии Розенбаум:
Песня так понравилась, что казаки начали хлопать, а потом и вовсе пустились в пляс. А я наяривал:
— Здоров ты горло драть, Валериан! — сказал Болдырев, когда я смолк. — И воюешь хорошо. Вон сколько немцев покрошили. Мне ваш унтер баял.
Этот может. Баять.
— Не ждал от дохтура.
— Так я в окопах сидел! — объяснил ему. — До лазарета в вольноопределяющихся ходил.
— Фронтовик, значит, — заценил Болдырев. — За это стоит выпить. Жаль, водка кончилась.
— Не вопрос! — сказал я и сбегал за добавкой. Кульчицкий удивился, но штоф выдал. В нем оказался спирт — унтер перепутал емкости. Казаков это не смутило, даже как бы обрадовало. Веселье продолжилось, и я принял в нем деятельное участие. Мы разучили слова новых песен, потом вместе пели и плясали. Появилась фляжка с трофейным шнапсом, после спирта он пошел на ура. Под конец я стал объяснять Болдыреву, что меня здесь не уважают. Раненых от немцев спасал, а меня обозвали палачом. И за что? Подумаешь, заколол фашиста! Так он раненых шел убивать. Правозащитники хреновы! Либерасты поганые!
Кто такие либерасты, а также фашисты с правозащитниками Болдырев не знал, но мое негодование разделил.
— Не стоило, Валериан, руки марать, — сказал горячо. — Ты же дохтур. Сказал бы нам, а мы бы спроворили. Прирезали по-тихому. Мы немцев в плен не берем, как и они нас…
Дальнейшее помнилось смутно. Вот меня аккуратно ведут, при этом Болдырев объясняет:
— Ты, Валериан, не сумлевайся. Мы службу справно несем. Не все хлопцы пили. Часовые на постах, герман не подберется. За лазарет не бойся…
Судя по тишине, герман пока не подобрался. Вздохнув, я встал и быстро оделся. Взяв зеркало со стола (Кульчицкий расстарался) и глянул в мутное стекло. Ну, и рожа у тебя, Шарапов[20]! Удружил Господь! Или, может, Аллах? Худое, вытянутое лицо с хрящеватым носом. Тяжелый, вытянутый подбородок, глубоко посаженные, зеленые глаза под рыжими бровями. Рыжими, Карл! Такого же цвета волосы, да еще кудрявые. Леокадия ночью шептала, что у меня породистое лицо. Вот только породу не назвала. Донская лошадь или орловский рысак? Может, ирландский терьер? Ладно. Глаза видят, руки подчиняются — чего больше желать?