В почин 1936 года Василий Акимович покидает Нарву и поселяется в Таллинне, где входит в круг писателей-профессионалов, вступает в просветительное общество «Витязь», много печатается в рижской периодике — газете «Сегодня» и в журнале «Для Вас». Но не одна периодика занимала его в тот период: с середины 30-х годов Никифоров-Волгин неопустительно трудится над циклами рассказов, которые впоследствии составят два замечательных сборника: «Земля-Именинница» и «Дорожный Посох». Кусками огненной магмы, выхваченной из горнила суровой действительности, светились читателям эти рассказы, раскрывающие суть скорбного бытия русских людей под большевиками. Только красота Божиего мира и твёрдое стояние в вере спасли народ от уничтожения извергами. Книги Никифорова-Волгина буквально потрясли русских изгнанников своею правдивостью и смелостью. В его сборниках сильно ощущается поэзия православных праздников, литургический восторг от яви времён года. У Ивана Шмелёва появился надёжный сподвижник.
Начал было Василий Акимович создавать и третью книгу, и уже заглавие к ней подобрал: «Древний город» — о жизни и нравах русской провинции после революции, да подступило лето 1940 года с его леденящими душу ужасами. Стоило советской власти надвинуться на Прибалтику, как начались аресты. Выкашивались все русские культурные деятели, страдали и прибалты. Никифоров-Волгин предчувствовал, что за ним скоро придут. Исчезнуть, но как? Литературные занятия прекратил вовсе, устроился чернорабочим на судостроительный завод. Но куда же «органам» дорога заказана? Нашли, арестовали; численник показывал 24 мая 1941 года. В Вятскую пересыльную тюрьму привезли на казнь: писателя лишали жизни за его книги. Василий Никифоров-Волгин был расстрелян большевиками в городе Кирове (бывшей Вятке) 14 декабря 1941 года, и вместе с такими же страдальцами тайно зарыт на Петелинском кладбище. Его замучили враги России, но книги писателя и ныне здравствуют во имя жизни.
Александр Стрижев
ЗАУТРЕНЯ СВЯТИТЕЛЕЙ
(Под Новый год)
Белые от снежных хлопьев идут вечерними просторными полями Никола Угодник, Сергий Радонежский и Серафим Саровский.
Стелется позёмка, звенит от мороза сугробное поле. Завевает вьюжина. Мороз леденит одинокую снежную землю.
Никола Угодник в старом овчинном тулупе, в больших дырявых валенках. За плечами котомка, в руках посох.
Сергий Радонежский в монашеской ряске. На голове скуфейка, белая от снега, на ногах лапти.
Серафим Саровский в белой ватной свитке идет, сгорбившись, в русских сапогах, опираясь на палочку…
Развеваются от ветра седые бороды. Снег глаза слепит. Холодно святым старцам в одинокой морозной тьме.
— Ай да мороз, греховодник, ай да шутник старый! — весело приговаривает Никола Угодник и, чтобы согреться, бьёт мужицкими рукавицами по захолодевшему от мороза полушубку, а сам поспешает резвой стариковской походкой, только знай шуршат валенки.
— Угодил нам, старикам, морозец, нечего сказать… Такой неугомонный, утиши его, Господи, такой неугомонный! — смеется Серафим и тоже бежит вприпрыжку, не отставая от резвого Николы, гулко только стучат сапоги его по звонкой морозной дорожке.
— Это что ещё! — тихо улыбается Сергий. — А вот в лето 1347-е, вот морозно было. Ужасти…
— Вьюжит. Не заблудиться бы в поле, — говорит Серафим.
— Не заблудимся, отцы! — добро отвечает Никола. — Я все дороги русские знаю. Скоро дойдём до леса Китежского, а там в церковке Господь сподобит и заутреню отслужить. Подбавьте шагу, отцы!..
— Резвый угодник! — тихо улыбаясь, говорит Сергий, придерживая его за рукав. — Старательный! Сам из чужих краёв, а возлюбил землю русскую превыше всех. За что, Никола, полюбил народ наш, грехами затемнённый, ходишь по дорогам его скорбным и молишься за него неустанно?
— За что полюбил? — отвечает Никола, глядя в очи Сергия. — Дитя она — Русь!.. Цвет тихий, благоуханный… Кроткая дума Господня… дитя Его любимое… Неразумное, но любое. А кто не возлюбит дитя, кто не умилится цветикам? Русь — это кроткая дума Господня.
— Хорошо ты сказал, Никола, про Русь, — тихо прошептал Серафим. — На колени, радости мои, стать хочется перед нею и молиться, как честному образу!
— А как же, отцы святые, — робко спросил Сергий, — годы крови 1917-й, 1918-й и 1919-й? Почто русский народ кровью себя обагрил?