— Не хочется помирать, но ничего не попишешь! — вслух произнёс горькие слова.
Крепко был болен Семён Завитухин.
Во время гражданской войны полежал как-то он на студёной осенней земле, схватил простуду, стал кашлять кровью и таять. Дали Завитухину вольную и отпустили на все четыре стороны.
Солнцем, цветами, свежестью распускающихся берёз, несказанной Господней красотой полны были голубые глубины леса.
— «Эка благодать-то какая!» — думал Завитухин, жадно вдыхая в себя сочный березовый дух.
Когда здоров был Семён, то не замечал в бешеной смене революционных дней всей красоты, щедро рассыпанной по весенней солнечной земле. Некогда было красноармейцу Завитухину думать о голубых небесах, берёзках да цветиках, когда люди говорят, что «белая гидра на носу и наёмники капитализма хотят погубить завоевания октябрьской революции».
При воспоминании о пройденных революционных годах, о душной гражданской войне, о расстрелах своих земляков, крепким надрывным словом выругался Завитухин и закашлялся от волнения удушливым кашлем с кровавыми выплевками.
Ложился на душистую тёплую землю, припадал к ней чахоточным лицом, рвал с берёзок пахучие клейкие листочки и, вдыхая в себя хмельные их запахи, с острой тоской укорял себя: «Счастья-то какого лишился ты, Сенька Завитухин — крестьянский сын! И на что променял?»
В душе поднималась колючая злоба, и, чтобы угасить её, он стал думать о родном селе Коростёлове на берегу Волги, о радостях забытого крестьянского труда, о солнечных восходах над росистыми полями, о родных яблонях, одетых в белый снежный цвет, о матери, о деревенских хороводах в дрожании прозрачных вечеров и о всём том, что составляло радость и смысл живущего и так безжалостно было сожжено огнём революции.
Семёну захотелось спеть старинную песню про зореньку, у которой много ясных звёзд, и про ноченьку тёмную, у которой звёздам счету нет, но закашлялся и погасил песню.
Чем ближе подходил Завитухин к Волге, чем ощутимее чувствовал вольное её дыхание, тем яснее и примирённее становилось у него на душе.
Была белизна и нежность, как когда-то в детские утренние годы, когда он в белой рубашке стоял в сельской церкви перед сияющей Христовой Чашей Причастия Святых Тайн.
Солнце село за далёкими лесами, и святая вечерняя тишина опустилась над зоревой Волгой и над соломенными крышами села Коростёлова, когда он, усталый, едва переводя дух от волнения, подошёл к своей старой избе с опрокинутым забором и яблонями в белом цвету.
Не смея сразу войти в избу, он сел на скамейку под яблонями и закашлялся. Скрипнула дверь избы, и на крыльце показалась маленькая старушка, вся в чёрном, как монашенка.
Чувство ли матери подсказало, что сидит на скамейке потерянный ею сын, жалость ли к этому усталому, кашляющему кровью человеку, сына ли напомнил он, но только она сошла с шатких ступенек крыльца, подошла к нему, села с ним рядом и без слов стала гладить бледные, костлявые руки незнакомого.
Завитухин вздрогнул, увидев родное лицо матери, опустился на землю, положил голову в её колени и заплакал:
— Маменька!..
Много хороших нежных слов было припасено матери в его сердце, но ничего, кроме слова «маменька», сказать не мог.
Мать тепло и крепко обвила его худую шею и радостно, тихо заплакала, и не могла найти слов, чтобы выразить свою нечаянную радость.
Семён прижимался к матери и слышал, как билось её сердце.
Он закашлялся. Из горла хлынула кровь. Она заливала подбородок и густыми, алыми змейками сползала по зелёной солдатской гимнастёрке.
Мать платком утирала подбородок сына и с бесконечной тревогой и нежностью спрашивала:
— Сеничка! Сыночек мой! Что с тобой, родименький мой?
— Вы не беспокойтесь, мамаша, — утешал её сын, стараясь улыбаться, — всё пройдет. Я поправлюсь. Помогать тебе буду… Забор вот поправить надо. Яблоньки подрезать… Ишь, они как одичали… Вы за меня, маменька, не тревожьтесь. Все пройдет. Кашель у меня меньше стал и облегчение некоторое обнаруживается.
Когда засыпал Завитухин в родной своей избе, то долго сквозь лёгкий сон слышал, как молилась мать перед старенькими образами и как дрожали за окном яблони в белом цвету.
Утром, с восходными зорями, Завитухин проснулся. Осторожно, чтобы не разбудить мать, он вышел из избы на крыльцо.