«Ежели не веришь, — говорим, — вот мандат за печатью и подписью главнокомандующего».
Поверил нам сторож и открыл собор. Вечерело. Снег пошёл, густой-прегустой. На улицах ни живой души. Все затаились. Вдали орудия бухают. На душе знобно было, но всё же вошли мы в собор и приступили к делу. С большим трудом вытащили гробницу да на дровни, прикрыли тряпьём и соломой, гикнули на лошадей и поехали обходными путями к иноземному рубежу. Всю ночь ехали мы лесными дорогами, утопая в снегу, и путь наш освещался заревом большого пожара — деревня горела. И вот мы за рубежом. Остановились. Лес густой-прегустой. Тут с одним нашим приятелем неладное приключилось. В разуме тронулся. Подошёл это он к гробнице преподобного, да как закричит, да как воскличет, мы даже побледнели все. Стал он то смеяться, то плакать и разные непутёвые слова произносить. Чтобы не возиться с ним, один из наших его из нагана прикончил…
Отец Кирилл нервно взялся за наперсный крест, и рука его ходила дрожью.
Яков задумался, и лицо его сводила судорога. Он долго смотрел на свои руки, поднося к глазам то одну ладонь, то другую. Вынул из кармана платок, развернул его и не знал, что с ним делать.
Священник вывел его из оцепенения тихим вопросом:
— Что же произошло дальше?
— Дальше, батюшка, произошло самое страшное… Мы развели костёр и стали делить нашу добычу на четыре части.
— Гробницу?
— Да, гробницу. Во-первых, мы сняли с гробовой покрышки драгоценные камни, серебряные кресты, золотые пластинки, а далее… топором разрубили серебряный гроб на доли.
— Как же вы поступили с мощами святого? — в ужасе прошептал священник.
— Мы вынули мощи из гроба, вырыли яму и захоронили их…
— Так, значит, мощи святого лежат в нашей земле?
— Да… здесь… неподалёку… но в каком месте — не помню…
Почти до рассвета в окнах домика отца Кирилла горел огонь, и запоздалые путники видели, как священник в тяжёлом раздумье ходил из угла в угол, изредка останавливаясь перед иконами. Долго не гасился свет и в окнах Якова Льдова.
1928
НА РУБЕЖЕ
Голубой день. Канун осени. На дороге скрипят телеги, нагружённые ржавыми снопами. Ветер колышет соломку, упавшую с воза. Гудят телефонные провода и каркают вороны.
В монастырь на праздник Успения Божией Матери идут дьякон Филарет, бывший жандарм Михаил Абрикосов, трактирщик Филат Фаддеев и спившийся учитель Саша Незванов.
Дьякон худой и жёлтый. Тихое чахоточное лицо, бородёнка клинушком, серая пыльная ряска. Ветер развевал её полы, и видны были солдатские жёлтые штаны, заправленные в рыжие сапоги. Ушки сапогов наружу. Он шёл впереди всех и пел «Царица моя Преблагая».
Жандарм в помятой фуражке с поблёкшим красным околышем. Всю дорогу он пытался рассказывать анекдоты, но его обрывал дьякон:
— Не бесчинствуй! Памятуй, что в монастырь идём!
Трактирщик в тёплом полупальто «колоколом» и зимней барашковой шапке. За плечами у него котомка. Саша в пиджаке с чужого плеча. На одной ноге у него ботинок, на другой — галоша, привязанная к ноге бечёвкой!
— Выпить бы, — вздыхает Саша и подмигивает трактирщику.
— Скоро дойдём до колодца, — говорит дьякон, — там и попьёшь за милую душу!
— Пей сам, — хмурится Саша. — Филат Ильич! Вынимай бутылочку. Грех её в монастырь-то нести!
Трактирщик угрюмо молчит.
Жиденьким, грустным тенорком дьякон запевает:
Трактирщик подпевает и путает, но этого он не замечает и поёт во всю силу лёгких.
— Тише ты, — толкает его жандарм, — голова болит от твоего пения. Шаляпин какой проявился!
— Много ты в пении понимаешь, — сердится Фаддеев, — таких основательных голосов, как у меня, поискать надо!
— У Филата Ильича голос привлекательный, — льстит Саша, — таких голосов поискать надо! — Он дёргает трактирщика за рукав и нудно тянет: — Вы-ы-нимай бутылочку!..
Над полями разносится голос дьякона: «Надежда христиан и Прибежище нам, грешным…»
Личико дьякона светится умилением, и при взгляде на него все опускают головы и задумываются.
— Ей-Богу, в монастырь поступлю, — вздыхает жандарм, — у меня всегда к нему призвание было!
— Зачем же ты в жандармы пошёл? — спросил трактирщик.
— На то была воля Божья, — елейно, как монашек, ответил Абрикосов, обмахиваясь фуражкой. — Сам Господь по великому Своему произволению…
— В жандармы назначил? — смеясь, подсказал Фаддеев. — Эх ты, Богова ошибка!