— Пра-а-вильно говорил Иван Златоуст, всем труба будет, ежели никто соблюдать себя не хочет… Себя надо держать в совокупности, и вообще…
— Ты бы, дядя, поднялся с лужи-то, — обратился к нему Саша, — не вольготно, поди, в ней лежать?
— Не трожьте меня. Мне и здесь хорошо. Главное — прохладно и людей кругом много. А ты какой губернии?
— Псковской.
— Ха-а-рошая губерния. Правильная. Пойдём ко мне щи хлебать?
— А ты далеко живёшь?
— Недалеча. Тридцать верстов с гаком!
К пьяному подошла старуха на костылях:
— Сичас ко всенощной вдарят. Шёл бы ты в церковь!
— В церковь я не пойду, — мотает головой пьяный, — Царица Небесная на меня гневается…
— На что же Она, Матушка, на тебя гневается-то?
Пьяный залился слезами:
— Дал я, голубушка, зарок. Пока к образу Царицы Небесной не приложусь — пить калаголя не буду. Тридцать вёрст шел к Ней, Заступнице. На последней версте встретил Федьку Горбача. Увидал меня и говорит: «Выпьем, Трофим!» Не сдержался я да и выпил… Не простит меня Заступница!
— Ничего, Троша, — уговаривала старуха. — Она скорбящая, Милосливая, всё простит…
Около святого источника сидела монашка и рассказывала обступившим её бабам, что вокруг монастырских стен ходит Пресвятая Владычица и о чём-то преогорчённо плачет.
Бабы слушали и смахивали слёзы.
На монастырской звоннице ударили ко всенощному бдению.
АНТИХРИСТ
Посвящаю Ивану Савину
Медленно, стуча колёсами, плывёт по Волге пароход «Чайковский».
Волжская ночь. Небо, река, берега — всё окутано синими сумерками, всё неясное и задумчивое.
Волга искрилась отражёнными звёздами.
Промелькнул маленький, деловитый пароходик с длинным караваном барж, доверху нагружённых товарами. На одной из них кто-то ругался круто, по-волжски, и пели песню про одинокий курган на Волге, на котором Степан Разин думал свою думу перед походом на Москву.
Палуба «Чайковского» вся была занята переселенцами. Лохматые, угрюмые, бородатые.
Курили. Ругались. Высокий парень в полушубке подошёл к борту, впился в далёкий огонь, потонувший на том берегу в синих далях, и что-то пел про себя, тихо, по-степному, бесконечно и грустно.
Переселенцы спали на грязной палубе. Порой кто-нибудь из спящих вскочит спросонок, поведёт вокруг себя бессмысленным взором, глубоко, по-мужицки вздохнёт и с тихим стоном опять нырнёт в тревожный удушливый сон. Видно, снилась родная, покинутая деревня с чёрными избами, привольно раскинувшиеся, зеленеющие нивы и травы, слышался шум леса, но проснулся, огляделся, и нет ничего — только небо, звёзды, синий ночной мрак.
И думалось при взгляде на переселенцев:
Русь! Вся ты — уходящая в неведомые дали дорога. И куда манишь ты? Вся — порыв, неясное стремление вдаль. Вся история твоя, весь путь твой страннический.
Бросишь избу, простишься, как перед смертью, с родными, зашьёшь в ладанку горсть земли сырой с могилы прадедов и в лапотках, с посохом и сумой, в убогом наряде странницы шагом неспешным идешь ты, Русь, по путям пешеходным.
И кто остановит шаг твой, Русь-странница?
В самом отдалённом и укромном углу палубы вспыхивал мигающий огонёк свечи и сквозь тихие переплёски Волги раздавался мерный, напевный голос:
«И егда отверзе четвертую печать, слышал глас четвертого животного глаголющий: гряди и виждь. И видех, и се конь бледный, и сидящий на нем, имя ему смерть».
На полу сидел старик в ветхом, заплатанном подряснике, опоясанный лыковым поясом, и в стоптанных, исходивших не одну дороженьку лаптях.
Одной заскорузлой рукой старик держал белую помятую свечку, другой — старое Евангелие с медными застёжками.
Со всех сторон к нему приникли сторожкие, казавшиеся при трепетном мигании свечи заплаканными и хмурыми лица крестьян.
Старик дочитал до конца, перекрестился двумя перстами, потушил свечу и вздохнул.
Мистическая жуть вползала в душу. Встала тишина. Слышно было, как с берега, в невиданной деревушке, ночной сторож бил в чугунную доску и в прибрежных камышах тилиликали кулики.
— Идёт время, идёт… — шёпотом нарушил старик молчание. — Кто остановит шествие его? Кто предугадает думы Господни?
Скоро восплачет мир и возрыдает. Идёт день отмщения Господня!
Гордой главой своей касаясь небес и стопами своими земли, идёт по городам греховным, по деревням, рекам и морям, великий и страшный и приведёт в смятение всю поднебесную!
Голос старика опять понизился до шёпота, и он произнёс раздельно: