— Чья-то душенька с телом рассталась… Помяни её, Господи, в селениях райских…
Работник и Домна, шурша опавшими листьями, пошли к дому. В саду остались лишь Семён да Петюшка.
— Тебе не холодно босиком-то?
— Не. Я закалённый!
Перед сном обошли все дорожки сада. Около беседки, в которой они ночевали, Петюшка остановился:
— Дедушка Семён! Ты меня прости, что я над твоею бородой надсмеялся!
— Ну, ну, ладно, Петюшка. Так говоришь, что ты с метинкой родился?
— С метинкой, дедушка!
— Не пропадёшь в жизни?
— Ей-Богу, не пропаду!
— Ну, дай тебе Царь Небесный всякого на земле благополучия. Только не будь в жизни спорым. К жизни надо подходить тихонечко, как к горячей лошади. Помни стариковскую заповедь: «Тише едешь, дальше будешь».
Петька помолчал немного и строго возразил:
— По моему разумению, дедушка, в жизни надо быть горячим и быстрым. Тихо ездить никак не возможно. Тише поедешь, каждый тебя обогнать может. Теперь даже и курица быстрее ходить стала. Пойди она как в твоё время, так её машина раздавит.
— И то правда, но всё же стариков слушать надо!
— Ты меня, дедушка, прости, но я размышляю так: стариков слушать надо, но поступать по-своему!
Семёну хотелось обидеться на Петькины слова и дать ему подзатыльника, но вместо этого погладил его по голове и подумал: «Как бы не напутать ему в жизни своими советами. Ишь, он каким заголовистым уродился! Помолчу лучше…»
А вслух заметил:
— Это ты… насчет этих смыслов правильно рассудил…
Когда Петюшка заснул в беседке рядом с яблоками, то Семён долго сидел около его изголовья и думал: «Жизнь-то, Господи, как шагнула! Ребята-то ноне, как старики, рассуждать стали. К лучшему это, Господи, али к худшему? Ишь ты, шалыган, — тихо улыбался Семён, — иному, говорит, и шестьдесят лет, да разума нет!..»
В окно было видно, как по небу промерцала падающая звезда. Вспомнились слова Домны: «Чья-то душенька с телом рассталась…»
— Ты и мы, как эти звёзды-паданицы… Посветили на Божьем свете, и хватит. Пусть зреют новые звёзды… Всё должно иметь место своё и черёд свой… А мальчонке-то, поди, зябко спать?..
Семён снял с себя шубу, покрыл ею уснувшего мальчика и с содроганием подумал, что он согревает новую жизнь, нежное семя Господне!..
— Спи, Петюшка, спи, заголовистый мужичок!
1934
ТРЕВОГА
В раскрытое окно густой синей прохладой входил осенний вечер. Горько пахло угасающей травой. В колодец падали с висящего ведра гулкие капли воды. В тишине застывшего вечера звуки этих капель казались единственными на земле.
По случаю убийства старообрядного начётчика Аввакума собственным сыном Кузькой Жиганом деревня была в оцепенении и в затаённом шёпоте. Ни голосов, ни песен, ни собачьего даже лая. На подоконник упал алый кленовый лист.
Отец Сергий взял его и сказал:
— Грядёт осень…
Повернул ко мне лицо своё. Лицо сельского батюшки. Тихое, обыкновенное, незапоминающееся. Таких лиц много, как былинок в русских полях. Глаза только не простые — не то надземные, не то безумные.
— Вот и не стало Аввакума, — сказал он, и зябко съёжились плечи. Помолчал долгим думающим молчанием и неожиданно запел странническим распевом, опустив голову и скрестив бледные священнические руки:
— Песня эта прозывается «Плач Иосифа Прекрасного», — пояснил отец Сергий, — любимая песня покойного Аввакума. Сядет, бывало, вечером на ступеньки своей бревенчатой молельни, воззрится на небеса, сложит руки крест-накрест и запоёт… Стих долгий и трогательный! О том он, как Иосифа продавали в рабство и как он плакал, ведомый в землю Египетскую:
Заслышат голос Аввакума и ползком-ползком к нему, под кусты, в засень, чтобы послушать его… Хорошо пел старче — душевно и усладно, по-старорусски! Хоть и не любил он, Царство ему Небесное, нас, никониан, но я-то любил его и никогда не пререкался с ним о вере. Он видом своим благочестивым, поступью и речью тоску будил по ушедшей русской земле. Дремучей, исконной, сосно́й и родниками святыми шумящей!