В поле было пустынно и холодно. Ветер сгибал придорожные берёзы. По небесной пустыне летели журавли.
— А далёко, поди, журавль летит? — спросил Трифон.
— За тысячи вёрст.
— А ты не врёшь?
— Зачем же мне врать-то, чудак ты этакий!
Трифон наморщил лоб, задумался… Вероятно, силился представить себе то огромное пространство, которое должны перелететь птицы.
— Даст же Господь такое разумение Своей твари! Без языка, без конпаса летят они тыщи вёрст и прилетают на место своё. По моему разумению, птица, выходит, умнее другого человека. Возьмём, к примеру, меня. Скажи мне: «Трифон, иди пешком в Москву…» Да я, ей-Богу, разов двадцать заблудился бы.
По дороге встретился лохматый мужик в солдатской шинели и с курицей под мышкой.
Трифон остановил лошадь и спросил:
— Куда, борода, шагаешь?
— В Козьево, к свояку, Кузьме Ивановичу, — хлюпнув носом, ответил путник.
— Зачем?
— В гости. Вчерась сказывали, что у Кузьмы Ивановича запой открылся. Иду проздравлять его. Вот и курицу ему несу. А вы куда?
— В город.
— Так-так…
Мужику хотелось ещё кое-что спросить, но в это время закудахтала курица, и он махнул рукой.
Не успела телега отъехать и двух сажень, как позади раздался голос путника:
— Эй, братишки! Остановитесь!
— Чево тебе?
— В деревню Козьево я правильно иду? — спросил мужик.
— Правильно. Ты что ж, впервой идёшь что ли по этой дороге?
— Ходил, конешно, но сегодня я что-то в сумлении. Это, поди, со вчерашнего самогона у меня в кумполе муть и задумчивость. Извиняемся.
— Я же говорил вам, — заметил Трифон Тригорину, — что журавь умнее человека!
Тригорину захотелось узнать что-нибудь про свой родной город и особенно про отца Андрея, к которому ехал в гости.
— Поди, постарел теперь отец Андрей-то? — спросил он Трифона.
— По земле ходить уже едва может, за небо цепляется…
Трифон посмотрел на высохший ольшанник и добавил:
— Старый лес рушится, молодой растёт…
Хотелось Тригорину спросить и про Настю, но промолчал.
Проезжали мимо выжженного пожаром старого парка. На месте барского особняка с белыми колоннами чернело пепелище. А когда-то здесь гудели дубы, берёзы и липы. Из раскрытых окон доносились звуки рояля, и на балконе часто мелькало белое девичье платье.
— Сожгли! — сказал Трифон, указывая кнутовищем на выгоревший опустелый парк. — Во время пожара сгорела дочка баринова, барышня Нина Николаевна. В ту ночь, дело осенью было, замутившиеся души перестреляли всех собак на псарне и любимой бариновой лошади штыками глаза выкололи…
На дорогу выбежала старая прихрамывающая собака. Она не залаяла, а только посмотрела на проезжающих тусклыми глазами.
— Барская собака-то, — пояснил Трифон, — любимица Нины Николаевны. Один командующий увёз было эту собаку с собой, но она, сказывают люди, перегрызла ему, сонному, глотку и опять сюда прибежала. Так вот и живёт здесь в погребе. И любопытная, скажу вам, собака. Ни на кого она так не лает, как на людей, которые в солдатских папахах…
Дорога опять пошла унылыми осенними полями с придорожными вётлами, верстовыми столбами, кустами и далёкими избами. На мгновение выглянуло тусклое солнце и осветило рыжую щетину поля. Ветер принёс откуда-то запах смолистого дыма.
— Большая скорбь ведь у отца Андрея-то, — сказал Трифон.
— Какая скорбь? — спросил Тригорин и подумал: «Наверное, умерла Настя…»
— Навязался ему на шею отец Петро. Не поп, скажу я вам, а прямо-таки аспид. Сам махонький, кубовастенький, но зловредный.
— Какой же это отец Петр-то?
— Петро-то? — переспросил Трифон. — Да он у нас в Богоявленской церкви вторым священником служит. Отцу-то Андрею по немощи телесной служить часто невмоготу, так отца Петра к нам на погибель приставили, от отцов живцов!
— Плохой, говоришь?
— И-и-их, братишка, и не спрашивай!
Трифон понизил голос:
— Древляго чину не соблюдает. Новые порядки вводит. Перед Причастием еду принимает, и в карты играет. Все это, братишка, полбеды, и старые-то батюшки, нечего греха таить, любили выпить и в картишки перекинуться, но где это видано, чтобы священник в Бога не верил?
— Откуда ты знаешь, что он не верует?
— Да у нас такой слух, что он рясу-то для видимости одел, чтобы, значит, с амвона новую жизнь славить. Службы Господней не пройдёт, чтобы он в проповедях её не восхвалял. И даже…