От волнения у Трифона пересекся голос.
— Даже во Христа как в Сына Божия не верует! Недавно в проповеди сказал, что Господь-то наш Иисус Христос обнаковенный человек на манер Ленина… Ей-Богу! Собственными ушами слышал!
Показалось маленькое, чёрное от осенней хмури село Святые Ручьи. По песчаному взгорью разбросались бревенчатые избы. На крыльце деревенской лавчонки сидел чумазый мальчишка в линялой голубой рубашке и отцовских валенках. Надув бледные щёки, мальчишка дудел в пастушескую жалейку. В окно лавки смотрела вязанка баранок, банка из-под деревянного масла и несколько глиняных чашек. Пахло ржаным хлебом, кожей и дымом. На горе, в кругу старых дуплистых лип, стояла белая церковь без креста на куполе.
— Церковь-то, — заметил Трифон, — в народный дом превращена. Каждую субботу в ней гармонь да плясы.
Навстречу шёл лохматый старик в валенках и распахнутом тулупе. На его груди висел большой медный крест. Он шёл по дороге, крестообразно сложив руки, и блаженно улыбался.
— Это Митя блаженный, дитя Божье…
Трифон остановил лошадь и подозвал старика.
— Прими хлебца ради Христа!
Митя молча подошёл к телеге и бережно, как просфору, принял ломоть хлеба и поцеловал его.
— Богатым человеком был, — вздохнул Трифон, кивая в сторону удаляющегося Мити, — но ограбили и дом его сожгли. А над дочерью Машенькой люто надругались… Видите, колодец около мельницы? В этом самом колодце Машенька утопилась… С той поры отец её ума лишился.
Деревня осталась позади. Дорога пошла лесом. У края придорожной канавы, на вязанке хвороста сидел в рваной ряске и опорках седой человек и дул на похолодевшие красные пальцы.
— А это батюшка отец Сергий. Священник той церкви, что в народный дом превратили. Теперь занимается он сапожным ремеслом… А недавно отец Петр сказал у нас такую проповедь, что мы его чуть не поколотили, — вернулся Трифон к прежнему разговору.
— О чем же он вам говорил?
— Я вам по порядку расскажу. У нас, видишь ли, в приходе две церкви. Одна старая, зимняя, другая — летняя. Понадобился нашим парням клуб. Об этом проведал отец Петр. Приходит к ним на собрание и говорит: «Вам, ребята, клуб нужен? Так берите, — говорит, — церковь, и никаких».
Ребята, конечно, его качать. Хорошо-с. После этого факту выходит отец Петр в воскресенье на амвон и говорит: «Так, мол, и так, братие и сестры, новая теперича жизнь и новые люди, вы, старички, должны посторониться и уступить место молодняку. У нас, — говорит, — две церкви, одна из них пустая. Отдадим, братия и сестры, эту церковь молодняку. Пущай он там культурный очаг зажигает. Иконы в случае чего и вынести можно».
Около амвона стоял дедушка Парфён. Дородный, да крепкий такой, как дуб. Стукнет это он палкой о пол да как гаркнет на всю церковь: «Ты что это, поп, рехнулся, что ли?»
Поп на Парфения: «Не имеешь, — говорит, — права осуждать своего пастыря!»
Парфен на своем: «Имею, — говорит, — полное право. Ежели поп святой храм отдаёт на попрание псам, то я имею право не только осудить, но даже десницей заушить его, яко Николай Мирликийский еретика Ария!»
Что только не поднялось в церкви после этих слов! Шум, топот, гомон и даже прости, Господи, наши согрешения, ругань! Сын мой, бывший унтер-офицер, схватил подсвечник да подсвечником хотел Петра-то гвиздануть! Дьякон Александр от греха отвёл. Гневом Божьим нам пригрозил. Еле очухались от помрачения злобы, но церкви не отдали! И что за времена лютые наступили, Господи! Неужто нам, старикам, отходную пора читать?
К вечеру телега загромыхала по горбатой булыжной мостовой родного Тригорину города. Те же сонные, покосившиеся заборы с остроконечными ржавыми гвоздями, базарная площадь с каланчой, собор с потемневшими куполами. Запах пыли, смолы и дыма. Среди мостовой лежало пьяное тело. В чайной играл граммофон. Мёртвыми, заколоченными окнами глядели бойкие когда-то торговые ряды. Вечерний ветер гнал по мостовой стаю жухлых листьев и раскачивал чёрный тяжёлый крендель над входом в булочную.
Тригорину почему-то вспомнилось, как лет двадцать тому назад этот крендель упал на голову купца Толоконникова. Когда поднимался, бывало, разговор о купце Толоконникове, то обязательно прибавляли: «Тот самый, которого чуть кренделем не убило!»
Лошадь остановилась около низенького от старости, покрытого плесенью домика отца Андрея. В окнах — покой, лампадное мерцание и сумеречная печаль, какая бывает только в старых, уснувших домах…
Отец Андрей совсем не узнавал Тригорина, пристально рассматривал его угасающими глазами и, когда узнал, долго не выпускал его из своих объятий, и заплакал от радости.