Повернулся к иконе и стал осенять себя частыми крестами.
— Слава Тебе, Господи, слава Тебе, что постиг я теперь слова Твоего евангелиста: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Бог есть Слово».
Горько на душе Егора, если она ещё не покинула его. Оттого эта горечь, что не удалось ему, как он говорил, «спеть на земле хорошую песню».
Сидели мы как-то с ним в его мастерской. Паял он медный рукомойник. Мастерская — сырой, сводчатый подвал — была обвита осенними сумерками, и за окнами тяжело звучал дождь. Жаркое пылание жаровни, на которой топилось олово, напоминало костёр среди ночного поля. Егор сказал тогда:
— Жалко, что я образования не имею… а то… — Недоговорил и задумался.
— Что? — спросил я его.
— Хочется мне написать книгу! — ответил горячим дыханием. — Хорошую, светлую и на весь мир!… Написал бы её в виде песни, как у господина Александра Сергеевича Пушкина. Она… Эта книга-то… большую пользу принесла бы людям!
Он положил руку мне на плечо. Пальцы его были обожжены кислотами и замучены работой.
— Ты не думай, — убеждал меня чуть не со слезами, — что это для славы и похвалы… Нет! Я это — для всеобщего на земле блага! Понимаешь, поёт что-то в душе моей, а что поёт — не могу изъяснить складными словами! Образования не имею, вот в чем крестная мука-то!
— А что бы ты передал в этой песне?
— Я изложил бы в ней всё, — засветился он, — и как живут люди, и как мучаются они, и как жаждут все Христова утешения, и что на земле у нас неладно, и все мы, одним словом, — нехорошо живём!
Хотелось сказать Егору, что об этом уже много написано книг и никого не удивит он песней своею, но смолчал, а он говорил с увлечением и болью:
— Ах, как бы заплакали люди, услышав мою правду!
На Егора часто нападала тоска, та особенная русская тоска, которая заставляла его метаться между церковью и кабаком.
В таких случаях Егор напивался и каждому встречному говорил:
— Песня у меня на душе! Если выпустить её на свободу, то у людей вырастут крылья!
Помогите мне выпустить песню на свободу!
ОСКУДЕНИЕ
Лесное безмолвие и снежный покой.
С матёрых сосен падает снег. По синим сугробам ступает вечер. Глубина леса гудит, как дальнее море. Между соснами жёлтый огонёк лесной избушки. По неслышной заметённой дороге трусит к монастырю Преблагой Царицы старая костлявая лошадь. Правит ею горбатая, в заплатанном тулупе и в чёрном платке монахиня Макария.
Дорога до монастыря дальняя, и, чтобы скоротать время, Макария поет монастырские стихи и занимает меня разговорами:
— В давние это было времена, — говорит она с придыханием, — при царе Алексии Тишайшем… Кроме леса, озёр да неба, ничего не было на месте нашего монастыря. И вот приключилось дивное чудо!. Пасёт пастушок-отрок стадо и зрит: на Святой горе, где теперь обитель наша воздвижена, стоит Некая Жена, вся молниями осиянная и в солнце приукрашенная… Стоит Светоносная и благословляет Святую нашу гору… Вострепетал отрок. Людей кликнул. Поднялись на гору, и на том месте, где стояла молниями Осиянная, обрели образ Преблагой Царицы. На месте явления Пречистыя Богомати монастырь построили красоты несказанной, и много скорбных, больных, Христова утешения чающих стали притекать к образу и получать от него неоскудные и богатые милости.
Макария послушала шум сосен и вздохнула:
— А теперь оскудение… Тускнеют златые главы собора и рушатся монастырские стены… Недавно, во время полунощницы, упал с колокольни самый дорогой, подарок царский — серебряный колокол… Не к добру…
Лицо монахини принимает робкое выражение, и она зашептала молитву Иисусову: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных».
Опять повернула ко мне лицо своё.
— А одна из наших веру потеряла. Сестра Мария. Слюбилась с парнем и ушла из обители. Как пришла нужда, то много сестер променяли рясу черную на мирское одеяние и оставили обитель. А другая из наших сестер, монахиня Олимпиада, в затвор ушла и обет молчальничества на себя наложила… Горе с ней недавно приключилось!.. — пригорюнилась она. — Подвига ли великого жаждала душа её или в разуме помутилась Олимпиадушка, но только недавно выбежала она из келии на мороз, босая, и закричала: «Пойдёмте, сёстры мои, в Кремль, душу за Христа отдать! Венцы мученические принять!..»
В соснах засвистел ветер. В лесной чащобе трепыхала крыльями одинокая птица. Из леса выехали в поле. Кружились снежные вьюнки, и звенела поземка. Надвигалась вьюга. Чувствуя дыхание ее, старый конь побежал бойчее.