— Не беспокойся!..
Легко мне стало, словно Бог возглаголал из лесной чащи.
В одном месте, на леденице, я поскользнулся и упал. Солдаты засмеялись, не помогли мне подняться, а схватили за край верёвки и с песней «Эй, дубинушка, ухнем» волоком потащили меня по земле.
Я весь избился и окровянился. Потом они пожалели меня и подняли.
Поздно вечером привели к следователю. Я встал около письменного стола. Следователь писал и не смотрел на меня. У него были сверкающие белые руки. Лицо румяное, молодое и как будто простодушное. Всё обыкновенное, человеческое, если бы только не уши… Пепельно-лиловатые, широкие, они свисали наподобие тряпок, закрывая ушную раковину.
Прошло минут двадцать, но он всё ещё не поднимал на меня глаз. В кабинете, освещённом душным светом электрической лампочки без абажура, было тихо. Только два звука было слышно: сухое шуршание пера и влажное падение на паркетный пол кровяных капель с моих избитых о гололедицу рук.
Наконец следователь тихо положил перо, поднял румяную голову и осиял меня таким шёлковым голубым взглядом, что я первое мгновение подумал: «Какие хорошие человеческие глаза!» Но, вглядевшись в них, я содрогнулся…
Минут пять смотрел на меня, не мигая, своей страшной, словно застеклившейся синевой.
Он перевёл взгляд на мои окровавленные руки и улыбнулся стеклянной и — как мне представилось — синей улыбкой.
Тонкими, совершенной красоты пальцами, он изредка отмахивал что-то от своего лица, словно садилась на него паутинная нить. Он заставлял сознаться меня в организации заговора против власти. Я с твердостью отрицал это и говорил: «Я молюсь за неё, чтобы она не проливала крови!» Очень долго допрашивал меня голосом хрустящим и словно костяным. Моим объяснениям не верил. Под конец допроса лицо его пошло пятнами. Совершенно неожиданно он ловким кошачьим прыжком соскочил с бархатного лилового кресла, подбежал ко мне, вцепился в моё горло белою льдистой рукою и закричал в исступлении слюнявым извивающимся хрипом:
— Сознавайся! Стерва! Убью!..
Он приставил к моему виску револьверное дуло. Голова моя горела нестерпимым жаром, и от прикосновения металлического холодка я ощутил приятность. Больше всего меня напугал впервые виденный мною звериный лик человека.
Меня отвели в темницу. Здесь сидели буйные люди. Встретили меня со свистом и улюлюканием. Издевались над моими священническими ризами и плевали на них. Дали мне место на полу, в затёмке, рядом с лоханью для нужды. Пол был каменным и зловонным. Когда погасили свет и все полегли спать, я стал молиться. После молитвы подошёл ко мне кто-то невидимый во тьме и сказал:
— Ложись на мои нары… там теплее, а я на твоём месте образуюсь!..
Радостно стало мне: «И здесь Христос!..»
В эту первую тюремную ночь я не мог скоро заснуть. Думал о предстоящих страданиях своих и, не утаю, ужасался их и тосковал немало. Мне вспоминались муки, кои претерпели Христа ради соратники мои.
В Астрахани архиепископа Митрофана и его викария епископа Леонтия живьём закопали в землю; в Свияжске епископа Амвросия привязали к хвосту бешеной лошади; в Белграде-Курском епископа Никодима убивали железными прутьями — тело же его бросили в сорную яму; архиепископа Пермского Андроника ослепили, выколов глаза, отрезали щёки и в таком виде волочили его по городским улицам, а потом живьём закопали в землю.
Я сжимал в руке нательный крестильный крест и с гефсиманскою тоскою взывал к нему:
— Господи! Научи мя оправданиям Твоим!..
В пищу давали сто граммов хлеба и суп из снетков или селёдки. По два раза в день приносили нам по кружке воды. Тюремный хлеб я не ел даром, — меня заставляли чистить отхожие места, мыть полы, стирать бельё конвойных, и в этом я хорошо преуспевал.
С обитателями нашей темницы, ворами и убийцами, я крепко подружился. Они полюбили меня за тишину к ним, за беседы с ними, за уступчивость. И приметил я: чем глубже носишь в себе образ Христа и вооружаешься смирением, тем скорее осветишь звериный мир человека. Если и не сразу, то впоследствии всё же осветится человек. Надо только жить рядом с ним, чтобы Христос, живущий в тебе, постоянно освещал омрачённого. Человека за руку приходится водить как ребёнка-несмыслёныша!..
На Страстной неделе соузники мои изъявили желание исповедоваться передо мною, и в одну из ночей я принял их сокрушённую, отчаяннорусскую исповедь… В знак раскаяния они целовали мой нательный крест.