— Расскажи что-нибудь душевное… только не про нашу жизнь и не про нашу землю… Если Божьего слова недостойны, то расскажи хоть сказку!..
Долго, до петушиных вскликов, беседовал с ними. Слушали меня с опущенными головами и вздохами.
На прощанье сказали мне:
— Иди своею дорогой, батюшка! Не поминай нас лихом… Мы это… ну… одним словом… Ладно! Чего уж там говорить!..
Большой крест греха лежит на русском человеке…
Во время ночлега моего в одной избе был я самовидцем дикого мужицкого разгула. Пять человек красноармейцев вместе с хозяином — рыбаком Семёном и горбатым сыном его Петрухой глушили самогон. По совести говоря, мне бы уйти отсюда надо, но я остался. В русском разгуле есть что-то грустное, несмотря на видимое безобразие его и содомство, и в разгуле этом чаще всего душа раскрывается… Почём знать, — раздумывал я, — может быть, понадоблюсь! Бывают же в жизни русского разгульника «смертные часы», когда он не знает, что со своею душою делать. В такие минуты ему утешитель надобен!
Красноармейцы — русские ржаные парни, широколицые да курносые. Когда трезвыми были они, то я любовался ими и думал: «Хлеб бы им сейчас молотить, снопы возить, по деревенскому хозяйству справляться…»
Слова у них жёсткие, с выплевками, с матерщиной. Завидев меня в уголке, с каким-то злым харканьем спросили:
— Кто такой?
За меня ответил Семён: бродячий-де сапожник!
— А ну-ка, почини мне сапоги! — сказал один из них.
Снял он исхоженные вдрызг сапожочки свои и мне в угол бросил.
— Уплачу! Не бойсь! — прибавил он.
Я сапоги чинить стал, а они к столу присаживаются. Бутылки вынимают. Стали меня потчевать.
Пригубил я для видимости и сказал:
— Больше, ребята, не угощайте. Сердцем слаб!
Перепились эти молодцы самогону и стали похваляться геройством своим. Много всяких страшных былей они порассказали, но один рассказ потряс меня до смертного окоченения. Рассказывал его крикливым, с провизгом голосом маленький мозглявый паренёк с рыжими кочковатыми бровями:
— Это ещё что! — начал он. — У нас дело почище было! Во снах такое не причудится!
При этом он подмигнул сидящему напротив парню с жирными, пропитанными пылью морщинами на широком волосатом лбу:
— Помнишь, как самогоном причащали?
— Ты бы лучше помалкивал бы… — нахмурился другой.
— Не могу! Уж больно это у нас оглушительно получилось!..
— Не рассказывай!.. — хрипнул волосатый.
Расходившийся парень не захотел молчать:
— Дело недавно было. Приехали мы в одно большое село. Там церковь, но заколоченная. Священника, сказывали, на костре как борова опалили… а потом горящую головню в хайло ему запихали…
Да, пустая церковь-то… Слушайте дальше… Это только присказка…
Командиром нашим был Павел Никодимыч Вознесенский… Голова и краснобай! Когда-то в духовной семинарии обучался... На священника, видишь ли, пёр!.. Вот однажды, во время самого ненасытного пьянства нашего, поднимается Павел Вознесенский и во весь широкий голос свой объявляет:
— Товарищи! Хотите, штуку разыграю над деревенскими дураками?» — а сам это по-волчьи зубы скалит, и огонь в глазах этакий у него… погибельный!..
— И для ча ты рассказываешь, туз бубновый? — опять перебил его волосатый, приходя в гневное волнение.
— Помалкивай!.. Так с. Хотите, — говорит, — штуку разыграю?
Мы, конечно, спрашиваем:
— Каку таку штуку, Павел Никодимыч?
— А вот какую! — грохнул он по столу кулачищем. — Завтра обедню служить в церкви буду и народ причащать… самогоном!..
Мы это немножко побледнели и дрогнули, ну а потом, разошедши… все стало нипочём! Одним словом, «религия — опиум» и тому подобное… Чего уж там!.. Плевать с высокого дерева!..
На другой день, часиков это около десяти, один из наших в колокол ударил… Село-то ка-ак всколыхнётся, — звонят-де! Дивуются. Что такое? Мы объявляем, что-де власть, идя навстречу народу, разрешила Бога и даже попа прислала… Пошло в народе ликование. Валом повалили в церковь… Плачут от радости… Иконы в церкви целуют, цветами их украшают… Пыль с них смахивают…
Павел Никодимыч в ризы облачился, всё как есть, по чину… Хор собрали из знающих… Старый дьячок припёр…
Обедня у нас идёт такая, что все в церкви ревмя ревут…
Волосатый парень, всё время бросавший на рассказчика гневные взгляды, вдруг не выдержал, задрожал, побледнел и надсадно крикнул:
— Замолчи, сволочь!..
Прокричав эти слова, он обессилел как-то, повалился на скамью и сразу же захрапел пьяным всхлипывающим сном.