Наступило маленькое перетишье.
— Ну, и что же, причастил? — косясь на спящего, шёпотом спросил горбатый.
— Да, причастил…
Парень уж стал говорить тише и, видимо, с душевным смятением, стараясь побороть его лихостью глаз:
— Вот это, причастивши-то… выходит Вознесенский говорить проповедь… Господи Иисусе!., что было-то… Стал он крыть по матушке и Господа, и Матерь Его, и всех святых… Я от страха и дрожи стоять не мог… Так и пригнуло меня к полу… А народ- то!.. Господи! что с народом-то стало!..
Тут парень призакрыл глаза, съёжился и несколько раз вытер со лба пот рукавом шинели. Лицо его задрыгало, зубы застучали и руки заходили ходуном…
— Ежели не можешь, то не рассказывай… — посоветовал рыбак, тоже не зная, куда девать себя от волнения.
— Нет, надо досказать! — заупрямился парень, приходя в полубезумный раж. — Не могу не досказать!.. На чём это я остановился? Да! Народ это… Видали, как ураган крыши срывает да горы сокрушает?.. Так вот и народ!.. Ка-ак это бросился он на Вознесенского!.. Подмяли под себя да с хрипом, воем, рёвом почали его сапогами, да кулаками, да подсвечниками по груди да по всему хрусткому… до самого мозга, до внутренности… до кишок этих!! Все иконы мозгами да кровью забрызгали!..
Парень охнул, закачался со стороны на сторону и попросил воды.
— Ну, а потом что? — с неумолимой жестокостью допытывался горбатый, став как бы безумным от страха и любопытства.
— Мало тебе, горбатому чёрту, рассказали? — накинулись на него остальные, сидевшие до сего времени как бы не живые.
— Потом что? — взяв опять крикливый тон, заговорил парень. — Вызвали пулемётную команду да по народу… тра-та-та-та… За бунт и возмущение против власти!.. Душ пятьдесят, не считая раненых… в расход вывели…
Пить никто не хотел. Они долго сидели нахмуренные, а потом все стали расходиться.
Сапог я не мог починить. Мое сознание держалось на тонкой паутинке. Колыхнись она немножко, и я стал бы безумным.
Иду берегом Волги, по древней Тверской дороге. Осень не витает уж лёгкой солнечной паутиной, а исходит ветрами и неуёмными дождями. Ноги мои вязнут в грязи. Руки и лицо моё леденит колючий предзимник. Земля потемнела. Идти тяжело. Никакого жилья не видно. Стала донимать меня слабость. Кружилась голова, и подкашивались ноги. Старался приободрить себя и трунил над собою: «Что же это ты, отец Афанасий, сдаёшь? А ну-ка, ну-ка, с ветром в ногу… встряхнись… поспешай!., раз, два, три!..»
Но как ни ободрял себя, пришлось мне сесть на придорожный камень и забыться…
Долго ли я был в забытьи — не ведаю, но только почувствовал: кто-то поднимает меня и сажает на телегу. Помню, что вся земля закружилась перед глазами, словно граммофонная пластинка.
В тягостном, чёрном бреду я всё время видел, как комиссар Вознесенский причащал народ самогоном и как будто бы вместе с разъярённым народом я бил его чем-то холодно-тяжёлым по всему хрусткому, а потом прятался в каких-то чёрных садах и тосковал, и плакал о преступлении своём… Но больше всего меня мучило бесчисленное количество белых сверкающих рук, старавшихся сорвать с груди моей священный антиминс…
Больше двух месяцев находился я между жизнью и смертью.
Сидел на полатях, рассматривал руки свои, и мне жалостно было смотреть на них — жёлтые и ломкие, как свечи в морозном храме… И думал о себе, покачивая головою: слабый всё же я человек!.. Не могу закалить себя, вооружиться крепостью и мужеством… Если бы не рассказ о причащении самогоном, может быть, ничего и не случилось бы… Слишком это страшно было, слишком не по силам мне, немощному!..
Меня, оказалось, подобрали на дороге неподалёку от села местные крестьяне. Сам хозяин — нестарый чернобородый мужик с иконными глазами, и жена его — маленькая исхудавшая женщина с испуганным взглядом (взгляд большинства русских женщин в наши дни). Черно и бедно было в избе. Обхаживали они меня как сына родного и ночами не спали. Когда я поправился немножко, то хозяева подошли ко мне под благословение. В удивлении спросил их:
— Откуда вы знаете, что я священник?
— Из твоего бреда узнали!..
Ввиду наступающих холодов, упросили меня у них пока остаться. Однажды говорит мне хозяин:
— Отслужи ты нам Божью службу! Утешь страждущих. В церкви-то нельзя; народный дом там, а мы уж в овине соберёмся. Всё у нас будет в молчании…
Ночью привели меня в тёмный, дымом да копотью пахнувший овин на глухих задворках. При свете свечей приметил я, что всё здесь было прибрано и вычищено. На столе, покрытом скатертью, стояли иконы и перед ними три лампады. Человек двадцать пришло на молитву. Отслужил я им всенощное бдение, а потом беседовал с ними. По привычке своей всем в глаза смотрел. Хороши русские глаза на молитве! Мироотречение в них и образ Божий…