Окреп я немножко, исполнил дело своё, распрощался и тронулся дальше.
Земля пахла морозом, но снега ещё не было. От вечернего морозного зарева небо и земля казались медными. И тишина была, словно отлитая из меди; ударить по ней, и зазвучит. Деревня, часовня на горе, чёрные бревенчатые бани, похожие на Гостомыслову Русь, запах дыма.
У околицы стояла маленькая сгорбленная женщина — в тулупе, черном монашеском платке, в тяжёлых деревенских сапогах. Она облокотилась на березовую изгородь и смотрела на большую дорогу.
Я подошёл к ней и окликнул ее приветствием.
Она вскинула на меня странные, болью какой-то пронзённые, глаза свои и улыбнулась неживой улыбкой.
— Ты оттуда? — показала она озябшей рукою на пройденную мною дорогу.
— Да. К вам в деревню иду!
— Так, так… А ты моих деток не встретил?
— Нет, никого не видел.
Она приложила руку к щеке и по-бабьи запечалилась:
— Жду их, пожду, а они не приходят!
— Куда же они пошли?
— Воевать пошли с белыми!.. Люди сказывают, что они убиты, а я не верю. Врут люди!
Подула на свои окоченевшие пальцы и стала смотреть на дорогу.
— Должны прийти, — шептала она, смотря вдаль, поверх дороги, — я ведь старая и скоро помереть должна… да и голодно мне и зябко… Куда это они запропастились, баловники этакие?
Завидев кого-то вдали, она исступленно-радостно вскрикнула, сорвалась с места и побежала навстречу, вскидывая вперёд озябшие руки.
— Идут, идут! — кричала она. — Детки мои! Родненькие!..
В деревне мне рассказали, что женщина эта помутилась в разуме, когда узнала о расстреле своих сыновей. С этого времени, во всякую погоду, она выходит за околицу встречать их и каждого встречного спрашивает:
— Не видали ли вы деток моих?
В морозно-солнечный день я направлялся навестить один тайный монастырь. На лесной дороге встречаю трёх стариков. В тулупах, бородатые, с котомками через плечо, с лесинами в руках, в валенках. Я спросил их:
— Куда Бог несет?
Не отвечая сразу на вопрос, приземистый, с жёлтым стариковским взглядом путник обратился ко мне:
— Не из священников ли будешь, жаланный?
Я ответил утвердительно. Вопросивший меня обрадовался и с тихим довольством посмотрел на спутников.
— А ведь угадал я, старики? Говорил же вам, что это батюшка! Я, жаланный, — улыбнулся мне зазябшим лицом, — издали признал, что ты из духовных! Пословица- то не зря молвится: попа и в рогожке спознаешь!
Подошли ко мне под благословение и стали рассказывать:
— Мы, батюшка, в Москву идём!.. О Боге хлопотать!
— Как так?
— Да так, чтобы это Бога нам разрешили и всякие гонения на Него воспретили… А то беда!
Говорят спокойно, по-крестьянски кругло, и только в глазах их как бы блуждание и муть.
— Шибко стали Бога поносить! — сказал сгорбленный старик, опираясь двумя руками на посох, в страннической покорности. — Жалко нам Его… Терпеть невозможно!.. —Ведь до чего дошло?! — перебил его другой, с косыми глазами и впалыми забуревшими щеками. — Миколаха Жердь из нашего посада, анкубатор для выводки цыплят сделал… из дедовских икон! Говорит Миколаха, что оне, иконы-то, подходящия для этого, так как толстыя, вершковыя, а главное — дерево сухое!..
— А внук мой Пашка из иконы покрышку сделал в своём нужнике… — задыхаясь, прошамкал беззубый тихий старик, весь содрогнувшись.
Спрашиваю их:
— Кому же вы жаловаться будете в Москве?
— Как кому? Ленину! Ильичу то исть!..
— Да он помер…
— Это мы слышали, но только не верим! Нам сказывали, что он грамоту такую объявил, чтобы не трогать больше Бога…
Я чуть не заплакал.
Застывшая в глазах моих скорбь заставила стариков на время задуматься. Что-то поняли они. Растерянно взглянули друг на друга и на меня посмотрели.
— Ну, а ежели не найдём Ленина, так к самому Патриарху пойдём, — заявил желтоглазый старик. — Пусть он рассудит и анафемой безбожникам пригрозит… Патриаршая-то анафема дело не шуточное… Убоятся!..
— И Святейшего Патриарха нет в живых!..
Они не удивились, сняли шапки и перекрестились, сказав шёпотом: «Царство ему Небесное!..»
Глаза стариков гуще налились мутью.
— А Калинин староста жив? Ну, так мы к нему пойдем… Он нас приветит!