Во исполнение императорского приказа Прозоров первым делом направился в Петропавловскую крепость…
Попав в одиночную камеру, егерь Иванов был в состоянии, близком к прострации. Со слезами на глазах он поведал полковнику трагикомическую историю, как бравый есаул обманным путем ускользнул от него на толкучем рынке. Важным в показании егеря было то, что «действовать по обстоятельствам» приказал ему лично Бенкендорф.
Прозоров не записывал показаний егеря, ибо действовал как бы негласно. Что до официальных допросов, то они были поручены одному из самых доверенных адъютантов императора — генералу Левашеву. Прозоров сразу понял, что егерь — фигура в деле случайная, и если бы не дерзкая выходка казака, быть егерю и далее в чести у шефа жандармов. И все же некоторые детали сбивчивого рассказа Иванова показались Прозорову достойными внимания. Так, на каменном мосту нищий почему-то назвал егеря «паном». А в полицейском участке один из нижних чинов доложил Иванову, что доставленный туда есаул выбросил из-за голенища сапога нож. Правда, от предъявленных ему претензий есаул категорически отказался, сославшись на то, что нож уже перед тем валялся в арестантской.
Допрос самого есаула Прозоров отложил на ближайшие дни.
Царское Село, 30 октября 1826 г.
Мэквилл знал: ничто так не настораживает работодателя, как довольство подчиненных ему служивых своей карьерой. Чин асессора был, конечно, очень скромен для придворного лекаря, каковым Мэквилл числился при дворе вдовствующей императрицы. С другой стороны, он понимал, что год или даже два жизни в чужой стране — не срок, чтобы с исчерпывающей полнотой оценить способности заграничного доктора. Правда, Мэквилл мог обойтись и без придворного жалованья. Но служба требовала известной последовательности поступков, поэтому недавно Мэквилл посетовал статс-секретарю Марии Федоровны на возросшие издержки по проживанию в России.
Согласно уговору агент не должен был выходить на прямую связь с Мэквиллом. Но вчерашней шифровкой из Стамбула этот запрет был нарушен. Агент сообщал, что вынужден действовать в обход инструкции, так как время не терпит. Он докладывал, что из черкесских источников до него дошли слухи о некоем есауле, оказавшемся свидетелем бальзамирования Александра. Нынче есаул в Петербурге, но суть его приезда туда неизвестна. Известно другое: в прошлом есаул уже добивался свидания с покойным императором, чтобы рассказать ему о преступных связях казачьих атаманов с черкесами, которым они якобы продавали неучтенные казачьи земли.
«Ох уж эти азиаты!» — подумал Мэквилл, не имея в виду турецкого агента, в свое время окончившего университет в Абердине. Если бы не восточное происхождение, этот человек наверняка достиг бы немалых успехов на политическом поприще…
Прервав размышления об агенте, Мэквилл вспомнил о предстоящем свидании с императрицей. Как хорошо, что при всем ее честолюбии старуха легко принимает чужие мысли за свои! Но долго ли так будет? Не переменится ли ее характер в преддверии старческого маразма? Это было бы потерей для Мэквилла и его начальства в Лондоне.
Доктор в последний раз посмотрел на себя в зеркало и прислушался… Нет, это был всего лишь кошачий визг. Последнее время Мэквиллу казалось, что мысли способны проникать сквозь стены и быть услышанными на стороне, за пределами его квартиры. В иное время материалист Мэквилл только посмеялся бы над подобной энтелехией — живительной силой, воспетой еще Аристотелем. Но сейчас доктор находился во власти несвойственной ему мистики.
Произнеся скороговоркой молитву, Мэквилл надел макинтош, шляпу и вышел на улицу. Повинуясь призывному жесту господина, извозчик понукнул застоявшихся лошадей.
Дибич, видимо, так и не проникся ощущением важности предпринятого Николаем приватного расследования таганрогской трагедии. Иначе как объяснить появление на свет довольно сумбурной записки, направленной им в Царское Село? Запоздалые угрызения совести подвигнули Дибича исповедаться перед матерью-императрицей о последних днях ее сына, чего он не сделал в ответ на ее просьбу в ноябре двадцать пятого, сославшись на то, что Волконский, мол, больше «пользовался счастьем быть приближенным к императору», а потому ему это и сподручнее. Ну что за ребячий каприз!
В конце записки Дибич совсем некстати обмолвился о заинтересованности Николая обстоятельствами исчезновения серебряного сосуда с внутренностями покойного монарха. Тут же Дибич пожаловался на судьбу: его, доброго вояку, втягивают в фискальные дела. Не расшифровав, что он имеет в виду под словом «фискальные», Дибич задал Марии Федоровне еще одну загадку.