Оставалось покориться. Но время шло, и нервозность жителей возрастала. К тому же две тысячи двести ежедневных газет и пятнадцать тысяч разных других периодических изданий своими статьями поддерживали общее нетерпение. Правда, газеты могли только гадать об условиях покойного, но они брали реванш, подвергая каждого из шестерых избранников всем пыткам своих интервьюеров. В то же время и фотографы не пожелали смириться с тем, что весь кусок достанется газетчикам. А потому портреты избранников — большие и маленькие, до пояса и во весь рост — в сотнях тысяч экземпляров расходились по штатам. Одним словом, всякому ясно, что эти шестеро заняли место среди наиболее видных лиц Соединенных Штатов Америки.
Репортеры газеты «Чикаго мейл», явившиеся к Годжу Уррикану на Рандольф-стрит, 73, были приняты нелюбезно.
— Что вы от меня хотите?- закричал хозяин, едва гости переступили порог. — Я ничего не знаю! Мне совершенно нечего вам сказать! Позвали идти за катафалком, я и пошел! Да возьмет Бог его душу! Но если этот Гиппербон посмеялся надо мной, если он заставит Годжа Уррикана опустить флаг перед этими пятью выскочками, то пусть бережется!… Как бы ни был он мертв, как бы глубоко его ни зарыли, я все равно сумею…
— Но, — возразил один из репортеров, — ничто не дает основания думать что вы подверглись какой-то мистификации[47]. И если на вашу долю придется только одна шестая наследства…
— Одна шестая!… — вскричал громовым голосом расходившийся господин. — А могу ли я быть уверен, что получу ее, эту шестую, всю целиком?!
— Успокойтесь, прошу вас!
— Никогда не успокоюсь!… Не в моей натуре! К бурям я привык, я сам всегда бушевал…
— Ни о какой буре не может быть речи, — возразил репортер, — горизонт чист…
— Это мы еще увидим! А если вы собираетесь занимать публику моей особой, советую хорошенько обдумать свою статейку. Иначе придется иметь дело с коммодором[48] Урриканом!
Да, это был самый настоящий коммодор, офицер флота Соединенных Штатов, шесть месяцев назад вышедший в отставку, о чем он все еще сокрушался. Бравый моряк, всегда строго исполнявший свой долг под неприятельским огнем, и перед огнем небесным он, несмотря на свои пятьдесят два года, еще не потерял врожденной вспыльчивости. Представьте себе человека крепкого телосложения, рослого и широкоплечего; большие глаза гневно вращаются под всклокоченными бровями, у него немного низкий лоб, наголо обритая голова, четырехугольный подбородок и небольшая борода, которую он то и дело теребит нервными пальцами. Руки крепко прилажены к туловищу, а ноги слегка согнуты дугообразно в коленях, отчего все тело наклоняется немного вперед и при ходьбе раскачивается, как бывает у моряков. Всегда готовый с кем-нибудь сцепиться и затеять ссору, он так и не приобрел друзей. Удивительно, если бы такой тип оказался женатым, но женат он, конечно, не был. «И какое это счастье для его жены!» — любили повторять злые языки. Он принадлежал к той категории несдержанных людей, у которых туловище обычно устремлено вперед, точно они постоянно готовятся к атаке. Их горящие зрачки то и дело судорожно сокращаются, в голосе звучит металл, даже когда они спокойны, и злобное рычание, когда недолгое спокойствие их оставляет.
Сотрудники «Чикаго глоб» долго стояли у дверей художественной мастерской, помещавшейся на Саут-Холстед-стрит, в доме № 3977 (что указывает на весьма порядочную длину этой улицы), пока наконец к ним не вышел молодой негр лет семнадцати.
— Где твой хозяин? — спросили его.
— Не знаю.
— Когда он ушел?
— Не знаю.
— А когда вернется?
— Не знаю.
Томми действительно ничего не знал, потому что Макс Реаль ушел из дому рано утром, ничего не сказав своему слуге, любившему, как все дети, долго спать. Но газета «Чикаго глоб» не могла остаться совсем без информации, касающейся Макса Реаля. Нет! Будучи одним из «шестерки», он уже стал предметом многочисленных публикаций.
Макс Реаль, молодой талантливый художник, больше всего любил пейзажи. Его полотна уже начинали покупать. Будущее готовило ему блестящее положение в мире искусства. Он родился в Чикаго, но носил французскую фамилию, потому что был родом из семьи коренных жителей города Квебек[49]. Его мать несколько лет назад овдовела и вернулась на родину, в Канаду. Но в ближайшем будущем миссис Реаль, страстно любившая сына, намеревалась переселиться к нему в Америку. Макс Реаль обожал ее. Редкая мать и редкий сын! Вот почему он тотчас же поспешил известить миссис Реаль о том, что выбран в число занимавших особо почетное место на похоронах Уильяма Дж. Гиппербона.
Максу Реалю исполнилось двадцать пять лет. Он отличался изящной, благородной внешностью типичного француза. Ростом он был выше среднего, с темно-каштановыми волосами, с такой же бородой и с темно-синими глазами. Держался независимо, но без тени надменности или чопорности. Улыбка очень приятная, походка бодрая и смелая, что указывает обычно на душевное равновесие, являющееся источником неизменной радостной доверчивости. Макс обладал большой долей жизненной силы и, разумеется, был храбр и великодушен. Остается добавить, что его отец, офицер, умирая, оставил очень небольшое состояние.
Встречи с третьим «шансером», Гарри Кембэлом, газетчикам не пришлось долго добиваться. Он всегда к их услугам. Гарри Т. Кембэл был журналистом и главным репортером популярной газеты «Трибюн». Тридцати семи лет, среднего роста, крепкий, с симпатичным лицом, с маленькими пронзительными глазками, с исключительно тонким слухом и нетерпеливым выражением рта. Живой как ртуть, ловкий, словоохотливый, энергичный, не знающий усталости, он был известен и как искусный сочинитель всевозможных «блефов», которые можно назвать «американскими гасконадами»[50]. Всегда активный, одаренный неколебимой силой воли, способный на смелые, решительные поступки, он предпочел остаться холостяком, как и подобает человеку, ежедневно проникающему в частную жизнь других людей. В общем, добрый товарищ, вполне надежный, уважаемый коллегами. Да, совершенно излишне было расспрашивать Гарри, он сам первым громко заявил:
— Да, ребята, это я, Гарри Т. Кембэл, меня видели вы вчера марширующим около колесницы. Обратили внимание, как я держался? Никогда в жизни не присутствовал на таких уморительных похоронах.
— А как вы думаете, — спросили его, — что произойдет пятнадцатого апреля?
— Произойдет то, что нотариус Торнброк ровно в полдень вскроет завещание.
— И шестеро будут объявлены единственными наследниками покойного?
— Разумеется!
— Кто знает!
— Не хватало, чтобы нас побеспокоили, ничем за это не вознаградив! Представьте: одиннадцать часов на ногах по всему городу.
— А вы не предполагаете, что в завещании содержатся распоряжения более или менее странные?
— Это возможно. От оригинала всегда жди чего-нибудь оригинального. Во всяком случае, если его желание исполнимо, то нет проблем, а если неисполнимо, то, как говорят во Франции, «сделается само собой». Могу только заверить присутствующих — на Гарри Т. Кембэла можно положиться, в любых обстоятельствах он не отступит.
Да! Ради чести журналиста он не отступит, в этом могут быть уверены все, кто его знает, и даже те, кто не знает (если только найдется такой человек среди населения Чикаго). Даже если пойдет речь о путешествии на Луну, решительный репортер отправится и туда.
[47] Мистификация — обман, розыгрыш.