Я думал, што моя мама сейчас удалит тетю Лаю, патаму што лицо у нее стало белым-белым. Как снег… Но моя мама плосто взяла меня за луку и мы пошли спускаться по лестнице пешком, а не стали ждать лифта.
Когда мы вышли на улицу, я сплосил:
– Мам, а пачему тетя Лая гавалит, што вы мучаете детей? Я же у вас только один!
А мама сказала, што это плосто так гавалится и што ваабще тетю Лаю не надо слушать, патаму што у нее нет своих детей, и она нам завидует…"
"Запись номер четыреста двадцать один от пятнадцатого декабря две тысячи двадцать четвертого года, восемнадцать часов пятнадцать минут.
– Севодня я опять весь день лежал в постели, патаму што у меня опять болел живот. И мне паэтому не хотелось ни кушать, ни иглать. Мама давала мне таблетки и делала укольчики. Я уколов не боюсь, нет. Патаму што мне их так часто делали, что я уже пливык…
Я даже не хател сматлеть телевизол.
Тогда мама сказала: "Давай, я тебе почитаю".
Она взяла детские книжки и стала мне читать.
Больше всего мне понлавилась книжка пло маленького мамонтенка, котолый спал во льдах на Дальнем Севеле, а когда ожил, то стал искать свою маму. Из-за этого он поплыл на большой льдине в Афлику, патаму што в Афлике живут слоны, и он думал, что его мама там, следи слонов. Он плыл и пел песенку. Я ее холошо запомнил, патаму што плосил, штобы мама плачитала мне эту книжку тли или четыле лаза.
Вот эта песенка:
К синему молю,
К зеленой земле
Хачу я доблаться
В моем калабле.
Меня не пугают ни волны, ни ветел -
Плыву я к единственной маме на свете.
И мама услышит,
И мама плидет,
И мама меня неплеменно найдет -
Ведь так не бывает на свете,
Штоб были потеляны дети…
А патом мама сделала мне еще укольчик, и мне уже не стало больно, и я заснул.
А когда плоснулся, то увидел, што мама отлезает у меня ножницами волосы. Я сплосил ее, мама, зачем ты меня постлигаешь, у меня же еще не длинные волосики, а она сказала, што это нужно для тово, штобы сдать влачу какие-то анализы…"
"Запись номер пятьсот три от десятого марта две тысячи двадцать пятого года, одиннадцать часов тридцать две минуты.
– Севодня наконец-то закончилась зима, и началась весна.
Мама сказала, што нам обязательно надо погулять.
Она сделала мне еще один укол, штобы у меня не болели ни животик, ни голова, и мы пошли на улицу.
Только когда я болел, то мало кушал. У меня не было аппетита. И паэтому у меня осталось мало сил, штобы хадить.
И тогда мама достала из кладовки мою сталую коляску, на котолой меня возили, когда я был еще маленьким. Она сказала, что будет катать меня.
Но я не захотел так гулять. Патаму што пледставил, как меня будут длазнить длугие дети, ведь в колясках возят только глудных младенцев.
И я сказал моей маме, што пойду сам.
– Как же ты пойдешь? – сплосила мама. – Тебя же ветлом качает!..
Но я все лавно сказал, что буду ходить сам и чтобы она меня только клепко делжала за луку…"
"Запись номер пятьсот четыре от десятого марта две тысячи двадцать пятого года, двадцать один час тридцать минут.
– А сичас я лежу в бальнице, и у меня все балит.
Мама с папой сидят лядом со мной, но инокда они куда-то уходят, и тогда я могу записывать свой голос на диктофон. Так называется плиболчик, пла котолый я думал, што это говолящая иглушка.
Ой!..
"Запись номер пятьсот пять от десятого марта две тысячи двадцать пятого года, двадцать один час сорок пять минут.
– Плиходила тетя, котолая мне сделала укол, и мне стало не так больно. Все лавно больно, но можно и потелпеть.
А штобы не плакать, кокда мне больно, я лучче ласскажу, што со мной сиводня было.
Мы с мамой холошо погуляли. Мы плисли в палк, где было мало налоду.
Там было ялкое солнце, и было тепло.
Мы там сидели на скамеечке и смотлели на делевья, на тлаву, на цветочки, котолые сажали тети-садовники…
А патом мама оставила меня сидеть на лавочке, а сама пошла за моложеным.
Вот…
Я сидел-сидел, а мамы все не было, а патом я увидел дядю. Это был еще не взлослый дядя, а молодой дядя. Он куда-то шел, а потом увидел меня и остановился.
И сказал:
– Клим, это ты? Клим Фёдолов?
Я сказал, что да, и сплосил, откуда он знает, как меня зовут.
А он сказал, что я очень пахож на мальчика, с котолым он вместе лос. Только это было совсем в длугом лайоне голода. Но того мальчика тоже звали Клим Федолов. И тогда он сплосил, как зовут моего папу и мою маму.
Я сказал, что моего папу зовут Николай, а маму – Лена, и дядя закличал:
– Не может быть!
Он так смотлел на меня, что мне стало немножко стлашно.
А патом он сказал, что тот мальчик, котолого он знал в детстве и котолый был пахож на меня, давно умел. Это было двенадцать лет назад. Тому мальчику тогда было всего семь лет, он учился в пелвом классе…