Холкрофт оторвал взгляд от пейзажа за окном и посмотрел на мать, пытаясь подавить чувство страха и мелкую дрожь, охватившую его тело при мысли о происшествиях прошлой ночи. Мать ни в коем случае не должна заметить, в каком он ужасе. Интересно, о чем она сейчас думает, какие воспоминания зароились у нее в голове при виде этих закорючек, написанных чернилами рукой человека, которого она некогда любила, а потом возненавидела. О чем бы она ни думала, для него ее мысли останутся тайной, если она только не решит их высказать. Альтина всегда говорила лишь то, что считала нужным сообщить.
Она, похоже, почувствовала на себе его взгляд и подняла глаза. Но лишь на мгновение – и снова погрузилась в чтение письма, отвлекшись еще раз только для того, чтобы поправить упавшую на лоб прядь аккуратно убранных волос. Ноэль подошел к столу и стал разглядывать книжные полки и фотографии на стене. «Эта комната отражает склад натуры ее владелицы», – подумал он. Здесь уютно, здесь изысканная обстановка, но вместе с тем во всем чувствуется, что хозяйка ведет активный образ жизни. На фотографиях изображены мужчины и женщины верхом на лошадях, во время охоты, на яхтах в штормовом море, на лыжах в горах. Да, несомненно: эта комната принадлежит женщине, но все же здесь витает мужской дух.
Это был рабочий кабинет его матери, ее святилище, где она уединялась для отдохновения и сосредоточенных раздумий. Но эта комната могла бы также стать прибежищем мужчины.
Он сел в кожаное кресло перед письменным столом и прикурил сигарету от золотой зажигалки «Колибри» – прощального подарка юной леди, месяц назад съехавшей с его квартиры. Его рука дрогнула, и он непослушными пальцами сжал зажигалку.
– Ужасная привычка, – заметила Альтина, не отрывая взгляда от письма. – Мне казалось, ты бросил.
– Я уже бросал. Много раз.
– Это сказал Марк Твен. Мог бы придумать что-нибудь пооригинальнее.
Холкрофт нервно заерзал и переменил позу.
– Ты уже в который раз его перечитываешь. Ну, что ты думаешь?
– Я не знаю, что и думать, – сказала Альтина, откладывая письмо в сторону. – Письмо написано им. Это его почерк, его слог. Самодовольство даже в раскаянии.
– Так, значит, ты считаешь, что он все же раскаивается?
– Похоже на то. Во всяком случае, создается такое впечатление. Я бы хотела узнать больше. У меня возникает ряд вопросов, касающихся этого фантастического финансового предприятия. Это просто невероятно.
– Вопросы лишь порождают новые вопросы, мама. Люди в Женеве не хотят, чтобы им задавали какие-либо вопросы.
– Мало ли что они не хотят. Насколько я тебя понимаю, хотя ты был весьма краток, они просят, чтобы ты приостановил свою деятельность, по крайней мере, на полгода, а возможно, и на больший срок.
Ноэль опять почувствовал смущение. Он решил не показывать ей договор, составленный в «Ла Гран банк де Женев». Если же она будет настаивать, он, конечно, покажет ей эти бумаги. Если нет – тем лучше. Чем меньше ей известно, тем лучше. Пусть она держится подальше от людей «Вольфшанце». Он ни на секунду не сомневался, что Альтина может вмешаться.
– Я изложил тебе основную суть дела, – сказал Ноэль.
– Этого я не отрицаю. Я говорю, что ты был излишне краток. Ты говоришь о каком-то человеке из Женевы, но не называешь его имени, ты говоришь о каких-то условиях, о которых очень бегло упоминаешь, говоришь, что речь идет о старших детях людей, чьи имена также остаются втайне. Ты многое недоговариваешь.
– Только ради твоего блага.
– Это звучит снисходительно, а учитывая содержание письма, даже оскорбительно.
– Я не хотел, чтобы у тебя создавалось такое впечатление. – Холкрофт подался вперед. – Они не хотят, чтобы этот банковский счет имел к тебе хоть какое-то отношение. Ты же читала письмо, ты понимаешь, о чем идет речь и кого это касается. Тысячи и тысячи людей, сотни миллионов долларов. Я себе даже представить не могу, кому придет в голову взвалить такую ответственность на тебя. Ты была женой этого человека, ты сказала ему правду, ты бросила его, потому что он отказался тебе поверить. Когда же он наконец осознал, что все сказанное тобой – правда, он сделал то, что сделал. Возможно, до сих пор живы люди, которые способны убить тебя за это. Я не хочу подвергать тебя такой опасности.
– Понятно. – Альтина произнесла какую-то фразу, потом поднялась с кресла и, подойдя к большому окну, выходящему на залив, повторила произнесенные ею слова: – Ты уверен, что именно это обстоятельство беспокоит людей в Женеве?
– Да, он… они… это подразумевали.
– Я подозреваю, что их беспокоит не только это.
– Не только.
– У меня есть еще одно соображение. Сказать?
Ноэль напрягся. Не то чтобы он недооценивал проницательность матери – раньше такого почти не случалось, – но, как обычно, его раздражало, когда она умудрялась формулировать свои догадки прежде, чем он – свои.
– По-моему, это очевидно, – сказал он.
– Ты так считаешь? – Альтина отвернулась от окна и взглянула на него.
– Это же сказано в письме. Если источники этих вкладов станут известны, возникнут проблемы с законом. Кто-то может потребовать вернуть эти вклады, начнутся тяжбы в международном суде.
– Верно. – Мать отвела от него взгляд. – Это, конечно, очевидно. Я поражаюсь, что тебе позволили вообще что-то мне рассказать.
Ноэль выпрямился, подозрительно глядя на мать: ее слова встревожили его.
– Почему? Разве ты что-то можешь сделать?
– Это большое искушение, – сказала она, все еще глядя в сторону. – Знаешь, редко кому удается подавить желание нанести ответный удар, отомстить тому, кто принес тебе много горя, страданий. Даже если эти страдания изменили твою жизнь к лучшему. Бог свидетель, моя… наша жизнь изменилась. Мы выбрались из ада и обрели счастье, о котором я тогда не смела и мечтать.
– Благодаря Холкрофту.
Альтина снова посмотрела на него:
– Да. Ты даже представить себе не можешь, чем он рисковал, чтобы уберечь нас, защитить. Я ведь была баловнем судьбы, и он принял меня такой, какая я есть, – меня и мое дитя. Он дал нам больше, чем любовь. Он вернул нам жизнь. И он не требовал взамен ничего, кроме любви.
– Ты дала ему любовь.
– Я буду любить его до последней минуты. Ричард Холкрофт – человек, каким, как мне казалось, был Клаузен. Но я ошиблась, страшно ошиблась… И то, что Генрих давным-давно умер, ничего не меняет. Ненависть нельзя искоренить. Я отомщу ему.
Ноэль постарался говорить спокойно. Ему было необходимо разубедить мать: люди «Вольфшанце» убьют ее.
– Ты будешь мстить человеку, которого не можешь забыть, а не тому, кто писал это письмо. Возможно, то, что тебя в нем привлекло сначала, действительно было в нем, потом куда-то исчезло, а к концу жизни проявилось вновь.
– Эта мысль утешает, не правда ли?
– Мне кажется, это истинная правда. Человек, написавший это письмо, не лгал. Он страдал.
– Он заслужил страдание, ибо сам причинил много страданий другим. Это был очень безжалостный человек. А на первый взгляд совсем другой: такой целеустремленный… И, о боже, вот какая у него, оказывается, была цель!
– Он изменился, мама! – прервал ее Холкрофт. – И причиной этой перемены была ты. На исходе жизни он только и мечтал перечеркнуть все то, что совершил. Он же говорит: «Следует искупить вину». Подумай только, что сделал он… что сделали они втроем, чтобы искупить свою вину!
– Я не могу отрицать истинность его слов. Я почти слышу, как он говорит их, но это речь очень молодого человека. Молодого человека, одержимого своей целью. Рядом с которым стоит очень молодая и обладающая поистине неукротимым воображением девушка. – Альтина помолчала. – Зачем ты показал мне это письмо? Зачем ты разбередил мне душу?
– Потому что я решил действовать. Я закрываю офис, мне придется много времени проводить в разъездах и в течение нескольких месяцев трудиться не покладая рук в Швейцарии и за ее пределами. Как сказал мне тот человек в Женеве, ты не согласишься до тех пор, пока не получишь ответы на все свои вопросы. Он боялся, что тебе станет известно нечто, представляющее опасность, и ты совершишь какой-нибудь необдуманный поступок.