— …Настолько, право же, своевременна!
— …О, да! В особенности (хочу добавить) для нынешнего момента!..
— …Для мира всего, пребывающего
— …Да, да! Ежели вам угодно – то и для мира всего, пребывающего ныне, как, впрочем, к прискорбию нашему, и всегда, в полнейшем блаженном неведеньи уже о следующей минуте своей…
— …Что – разрешите же мне подъять сию рюмку за ваше здоровье?
— …А также за здоровье господина лейтенанта фон Штраубе, с коим уже не однажды имели честь…
— Эй, Борис, ты, никак, спишь? — раздался у самого уха голос Василия.
Фон Штраубе открыл глаза, уже наперед зная, кого сейчас увидит.
За столом на мраморных табуретах, улыбаясь одинаковыми лицами, восседали оба разномерных Иван Иваныча, на сей раз закутанные в простыни и в лавровых венках вместо уже привычных лейтенанту котелков на головах, оказавшихся идеально лысыми и круглыми, как бильярдные шары. И еще он отметил отчетливо проступавшие под простынями небольшие горбы у них на спинах, которых прежде – видимо, благодаря особому покрою их черных сюртуков – было, кажется, не видать.
— Что, брат, умаялся? — нежно тронул его лапищей Бурмасов. — Не мудрено: денек нынче выдался – не приведи Боже. А ты вот коньячку выпей – сразу взбодрит. Гляди, уже и компания подобралась. Славные ребята! Я их сперва было за шпиков почему-то принял; они тогда у моего дома слонялись – помнишь, в котелках?.. Да нет, скажу тебе! Чистая публика! Уж я в этом понимаю! (Иван Иванычи скромно потупились.) Разреши тебе представить…
— Да мы, собственно, коли не ошибаюсь, знакомы, — сказал фон Штраубе.
— Очень даже!
— Весьма знакомы! Более чем! — хором откликнулись Иван Иванычи.
После того, как фон Штраубе последовал совету друга и выпил, а остальные, чокнувшись, его в этом поддержали, меньший из Иван Иванычей сказал:
— Мы тут как раз обсуждали мысль, высказанную их сиятельством. Мысль настолько непреходящего значения, что мы, простите великодушно, не смогли остаться в стороне от вашего разговора.
— М-да, были поражены – и посему никак не смогли!.. — подтвердил Большой.
Восхваляемый Бурмасов, пожимая плечами, промолвил смущенно:
— Да я, признаться, и не помню уже. Так, мурлыкал себе что-то безотносительное…
— Ничего себе – "мурлыкал"! — воскликнул возмущенно маленький Иван Иваныч.
— Гм, ничего себе… И это у них называется – "безотносительное"… — покачав головою, глухо отозвался другой Иван Иваныч.
— Тогда как оно-то – и самое что ни есть соотносительное! — опять воскликнул Маленький, более склонный к экзальтации. — Ибо – если рассматривать в соотношении с нынешним бытием этого бренного мира, то, уверяю вас, нет темы, в большей степени заслуживающей интереса! Коль запамятовали, дерзну напомнить. Вы изволили говорить о несправедливости человеческой кончины в тот момент, когда его душа отягощена земными соблазнами и потому не готова к неминуемому.
— Да, пожалуй… — отозвался Бурмасов не особо уверенно. — Что-то, возможно, в этом роде…
— Именно! Это самое вы и говорили! Так вот, позволю себе продолжить вашу мысль. Надеюсь, вы слышали о святых угодниках?
Василий почесал в голове.
— Ну, там… "Четьи Минеи"… Что-то такое… В нежном, правда, возрасте… — Он взялся за бутылку: – Может, господа, сперва еще коньяка?
— Эко вы, право!.. — буркнул Маленький, непонятно чем в этот миг более недовольный, невежеством Бурмасова по части жития святых угодников или нежеланием прерывать столь почему-то важный для него разговор. Коньяк, между тем, все-таки вслед за Василием выпил, отчего сразу помягчел слегка и продолжил уже не так сурово: – Если позволите, вынужден буду вас немного просветить. Сии святые мужи, думая непрестанно о смерти (а о чем еще, спрошу я вас, и пристало думать смертному?), нещаднейшим образом ежеминутно умерщвляли свою плоть. Чего, право, только над собой не производили! Заточали себя в склепе посреди зловонных москитных болот, денно и нощно отбивали поклоны, стоя на столбе, самооскоплялись, — (Бурмасов при этих словах даже поперхнулся коньяком), — по сорок раз на дню бичевали собственное тело, жили среди прокаженных, покуда сами не обретали эту страшную болезнь…
— Ногти себе с корнями выдирали, — под рюмочку со знанием дела бесстрастно подсказал большой Иван Иваныч, — на муравейниках сиживали…
— Это кто ж? — не вытерпел Василий, будто сам сидел на муравейнике.
— Святой Мокий, был такой… По пояс в ледяной воде часами стояли, как святой Авдей. Пардон, волчий кал ели. — Бурмасова аж передернуло но большой Иван Иваныч продолжал неумолимо: – Нательные язвы свои расковыривали и солью посыпали. Язык себе протыкали раскаленным стержнем, как это делал святой…