— Да будет так.
— Да будет так.
— …Миленький!..
…Громыхнуло. Потом еще раз.
— …La mien seul, мой миленький, сладенький, что они с тобой?!..
Господи, да жив, никак?!.. А это… это же Дарья Саввична!.. То есть нет! Как ее на самом-то деле? Вроде бы – Мадлен!.. Сидит рядом с ним, в одной руке у нее дымящийся дамский пистолетик, крохотный, как игрушечный, другой рукой прижимает его голову к себе, повторяет:
— Миленький! Meinen am meisten suss! Успела! Живой!
Филикарпий лежит на полу, накрест поверх своей безумной "товарищ Этели", злодейская ухмылка осталась приклеенной к мертвому лицу, рубаха на груди набухает кровью. У Этели тоже красная дырочка на виске, оба стеклянными глазами смотрят в потолок.
Мадлен убрала пистолетик в ридикюль, кухонным ножом взрезала путы у него на руках и на ногах. Руки были неживые, с синими следами на запястьях. Она стала отогревать их дыханием, растирать, приговаривая:
— Миленький, да что же, что они сделали с тобой, ces brigands [32]?
Когда погладила по голове, он покривился от боли.
— Они били тебя? — нащупав шишку, воскликнула она. — Die Tiere, les gredins [33], подлецы! Тебе больно? Сейчас, милый, сейчас! — Смочила водой носовой платок, дала приложить к ушибленному месту. — Как я вовремя, господи! Эти негодяи убили бы тебя!
Помогла ему подняться. Он, едва не рухнув, тут же сел на табурет. Пока кровь наполняла у него затекшие ноги, она, что-то еще приговаривая про "ces assassins" [34], умело и деловито распутала мертвую Этель, извлекла из ридикюля и вложила ей в руку свой крохотный пистолетик, а револьвер из руки Филикарпия забрала себе, после чего придирчивым взглядом осмотрела сотворенную картину и сказала, вполне удовлетворенная:
— Вот так! Она убила его, а потом себя… Ты можешь ходить? Нельзя медлить, пойдем скорее из этого проклятого места! — и повлекла его к двери.
…за ней, не чуя под собой ног.
Глава 12
Дурман
…как скатывались по лестнице, как садились в готовую уже карету.
— Пади! Пади!..
Начал снова ощущать себя лишь когда карета мчала их уже совсем в другой части города. "Куда? Зачем?" – думал он. Мадлен прижималась к нему и нашептывала на ухо:
— Мой милый, наконец-то! Я искала тебя. Какое счастье, что вовремя успела!
Он ничего не отвечал, перед глазами все еще была страшная сцена – два трупа на грязной кухне, лежащие крест накрест с остекленевшими открытыми глазами, в носу продолжало свербеть от запаха горелого пороха. На коленях у него стоял знакомый резной ларец. Как отыскали, когда успели взять? — он ничего не помнил. Время снова играло свою странную шутку, когда мгновения вдруг исчезают, как карты из колоды у шулера.
— Как ты узнала?.. — спросил он. Это были его первые слова после ее появления.
Она запечатала ему губы поцелуем. Потом сказала:
— Тебе надо отдохнуть. Сейчас, мой миленький, сейчас! Главное – живой!
— Куда мы?
И опять вместо ответа последовало:
— Сейчас, милый, сейчас!..
…через какой-то длинный коридор с мраморными кариатидами вдоль стен, через просторные холлы с дорогой мебелью. Навстречу попадались важного вида господа: "Почтение, Мадлен Карловна!" – "Счастлив лицезреть, дорогая Софи!" – "Приветствую вас, Изольда!" – "Виолочка, рад снова видеть!" Все было обращено к ней. В ответ она всем впопыхах кивала и, не останавливаясь, дальше влекла его куда-то за собой. На ходу фон Штраубе иногда прислушивался к мешанине звуков, доносившихся из приоткрытых дверей. То где-то ударяли кием по бильярдным шарам, то звенели бокалами, то громко стрекотали на "Ремингтоне", дальше кто-то неразборчиво гнусавил на латыни, отправляя, что ли, католическую мессу, еще дальше вдруг отчетливо слышался посвист розги, и мужской голос подвывал под удары: "Госпожа!.. Герцогиня!.. Богиня!.. Ах!.. Ах!.. Еще!.. Еще!.." Было совершенно не понятно, что собою представляет это место – великосветский клуб, гостиницу, казенное присутствие, молельню или какой-то флагелянтский бордель.
…Зеркала, повсюду зеркала, на стенах, на потолке, — такой была комната, куда она его затолкнула. Фон Штраубе упал на красного бархата кушетку перевести дух. Кроме зеркал, все было вишнево-красным в этой комнате – портьеры, мебель, ковры, покрывало на кровати, вишневые угли в разожженном камине, похожем на пасть Ваала. Она, тоже в вишневом платье, расхаживала по комнате, выдвигала ящики комодов, что-то разыскивая. Зеркала бесчисленно повторяли ее облик, и лейтенант уже не понимал, где она сама, а где лишь отображение. Минутами ему казалось, что везде она сама, во плоти, смотрит на него со всех сторон, оборачиваясь то Мадлен, то Изольдой, то Софи, то еще кем-то из этого сонмища имен. Тонкие, должно быть фанерные стены легко пропускали каждый звук. С одной стороны слышалось, как все еще свищет розга и наказуемый басоголосо взывает к своей герцогине, с другой кто-то по-прежнему гнусавил: "…benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tei Iesus…" [35].