В последний миг перед тем, как за купцом закрылась дверь, фон Штраубе вдруг показалось, что на спине его фрака он разглядел мокрое, с отливом красноватое пятно.
Теперь и Хлюст, и (допустим) Софи смотрели на лейтенанта со всех зеркал насмешливо.
— Что, собственно, происходит? — спросил он. — Да можете вы, наконец, объяснить!?
— Не горячись так, миленький, — на чистейшем русском заговорила Мадлен-Софи-Шамирам. — Все просто… Почти просто. Послушай все же его сиятельство. — Обернулась к Хлюсту: – Продолжайте, Роман Георгиевич. Он смышленый мальчик, он, я уверена, поймет.
— Роман Георгиевич?.. — поразился фон Штраубе. Неужели его высокопревосходительство самолично? В этом странном балагане, с этой загадочной, многоликой кокоткой, только что с такою легкостью отправившей на тот свет двоих?
Улыбка Хлюста сделалась надменной, вполне высокопревосходительной.
— Да, вернемся все-таки к нашим баранам, — изрек он. — Однозначная предопределенность мира, — что может более претить ищущей, свободной душе? Быть комедиантом, играющим чью-то готовую пьесу с заранее предрешенным концом, — какая, право же, скука! Бычку по пути к бойне – и то милее: он хотя бы не знает о своей заведомой предуготовленности в качестве говядины. Допустите же на миг хотя бы, что мир наш многовариантен; какие необозримые просторы для самоосуществления откроются перед вами тогда! Рок, фатум, — чего только по лености духа мы себе не напридумывали! Единственность истины, — не о том ли веками празднословят все ученые мужи?
— Но на то она и истина, чтобы… — попытался вставить фон Штраубе.
— …быть единственной? — подхватил высокопревосходительный Хлюст. — И вы туда же! Что ж, если напялить на себя такие шоры, как надевают норовистому жеребцу, то, пожалуй, вправду весь необозримый мир сведется к единственной точке на горизонте. Видеть всего одну точку из других, бесчисленных, — чем это лучше слепоты? И сколько разочарований, когда эта точка вдруг померкнет!.. Да что говорить, когда вы сами недавно были свидетелем. Если я верно понимаю, то вот она, та самая тайна, та самая истина, к постижению которой вы давно уже так целеустремленно рвались… — В руке у него, как у ловкого престидижиатора, прямо из воздуха вдруг соткался пожелтевший от времени конверт – тот самый, с мальтийскими печатями. — Что, любопытно, никак?
— Откуда у вас?!.. — Лейтенант потянулся к конверту, но рука ткнулась лишь в холод зеркала. Жабьи губы улыбались из других углов комнаты.
— Терпение, мой молодой друг. Нука-сь, что там у нас? — Он небрежно сорвал сургучные печати, извлек из конверта бумагу и на миг углубился в чтение. — Фи, какая глупость, — поморщился он, пробежав глазами лишь несколько строк. — Клянусь, вы даже представить себе не можете! И ради такого – весь огород городить?.. Нет уж, все-таки избавлю вас от разочарования. — Конверт и бумага как-то сами собою, без участия Хлюста, упорхнули в камин и моментально, одним всполохом обратились в пепел.
— Что там было? — воскликнул фон Штраубе. Он попытался вскочить, но ноги не послушались, и Софи (Мадлен, Хризнапути) повисла на плечах.
— Да не стоит и разговоров, — махнул рукой господин Хлюст, и в результате этого взмаха в руке у него опять образовался конверт, в точности такой же. Снова распечатал. — Ну-ка, ну-ка… Ага, уже кое-что позанятнее… Впрочем, не более чем для какой-нибудь бульварной газетенки… Признание в адюльтерчике, вполне, по-моему, простительном… Но не станем же мы скатываться… Ого! Уже поинтереснее: про содомский грех!.. А это еще что?.. Нет, нет, и читать дальше не желаю!.. — И снова камин во всех зеркалах полыхнул пламенем, как Ваал пожирая бумагу. А в руке Хлюста, на миг вытянувшейся куда-то запредельно, появился еще один конверт, неотличимый от предыдущих двух. — Поглядим, здесь, может, что потолковее… — Вскрыл, пробежал глазами. — Ах, опять разочарование!.. Нет, может, оно и небезынтересно – но разве что для господ историков, с их страстью ковыряться в небытии. Надеюсь, вы уже начинаете понимать, мой друг, сколь неблагодарно это занятие? Да хоть бы на примере публикаций о гибели нашего купца имели уже возможность удостовериться. Может, оно и правда – для одного какого-то крохотного мирка; но если шоры снять, да пооглядеться… Вон, извольте слышать, как наш покойничек-то…