— Ваше бла… Ваше высокобла… Ваше высокопре… Ваше… — дергаясь от непроходящей икоты попытался в промежутках выговорить он.
— Тебе должно говорить "Великий", — строго сказал Большой "котелок".
— Перестань икать и говори Великому, как все было, — приказал Маленький.
Икота у того впрямь тотчас прекратилась, отчего, впрочем, речь его стала не намного внятней.
— "Муха" я, ваше высоко… Великий, — пролопотал он. — Тайный Агент "Муха"…
Глава 24
Карла с топориком
Ибо человек не знает своего времени
…Потом уже, после казенного гошпиталя, где его отхаживали две недели, потом, сидючи в тепле дешевой харчевни и разомлев от выпитой водочки под горячую кашу с требухой, Тимофей Леденцов, он же "Муха", продолжал повествовать другу своему, агенту "Беркуту" (вот это вот пселдоним! Таким и подписаться под донесением завсегда приятственно! Не то что…), об ужасе, им пережитом, когда, по долгу службы поспешая за "объектами", едва насмерть не замерз в пурге.
— …А морда, скажу я тебе, Андрюша!.. — говорил он. — Пёсья – вот-те как на духу!.. И глазища – слов моих нет передать!.. Сущий дьявол!.. Те, в котелочках, — еще себе с виду кой-как; но этот!.. И луна на небе – в жизни, клянусь, ты не видывал такой! В аду побывал, точно говорю, вот-те крест православный!.. — Он примолк, чтобы захлебнуть водочкой и закушать горячим пережитый им тогда страх.
— М-да, — согласился "Беркут", он же Андрюшка Шепотков, друг задушевный, — с того света возвернулся, можно сказать… Ты бы только дьявола, Тимофей, лучше б, право, не поминал. Сами ангелы небесные, должно, тебя спасли. Лучше Господа Бога благодари, что нашли тебя тогда в сугробе… А жуть, о которой тут говоришь – так чего не привидится, когда смерть уже, поди, прибирает? Тут даже спьяну такое, бывает, примерещится! Или вон, помню, о прошлом годе, когда застудился я и лежал в бреду (думал, отхожу), — так тоже насмотрелся такого…
— Ну, коли такой Фома – считай как хошь, — не очень обиделся "Муха" недоверию к своим словам, поскольку и сам был не шибко уверен – видел вживе всю эту жуть или, правда, померещилось в бессознании, да и водочка сейчас с горячей требухой не располагала к обидам. — А только, — после еще одной рюмки загордился он, — верь, не верь – я и там присягу соблюл: ни про пселдоним свой, ни про тайную службу, ни про его благородие ротмистра – ни гу-гу. Панасёнкова бы, паскуду, на мое место – я бы на него поглядел, когда бы он, в штаны наложивши!..
— Да уж, — подтвердил "Беркут"-Шепотков, — этот бы со страху – в штаны сразу же…
Врал "Муха", ох, врал! Как ни приятственно было перед другом Андрюшкой геройством своим и верностью присяге похвалиться, а только врал, хоть и сам уже успел себя убедить, что так оно и обстояло – по-сказанному. Ну да пускай попробует кто проверит, хоть бы даже их благородие господин ротмистр.
А тогда, под проклятой этой луной, под страшным взглядом Псоголового, обращающим твою душу в зыбь, тут же выложил он все как на духу. Да и кто на его месте не выложил бы? Панасёнков, что ли? Сходу же кличкой постылой назвался – что-де "Муха" он; и про Агентство свое, вопреки всем правилам, не утаил, а дале уж понесло без удержу, как по ледяной горке, лишь бы икота эта анафемская так не терзала нутро:
— …То есть, прозвище такое Агентское – "Муха": их Велико… их, то бишь, благородие, ротмистр жандармский Ландсдорф у нас большой шутник-с. Навыдумали! А по православному я Тимофеем зовусь, Леденцов Тимофей, по батюшке покойному, кожевенных дел мастеру Гордею Леденцову – Тимофей Гордеев, стало быть… Сколько батюшка нравоучал, чтоб я не шел по сыскной части, даже вожжами, было дело, нравоучал: хотел, чтоб я, как он – по кожевенной специальности. Эх, послушать бы!.. Так-ить дурак же был, ваше высо… Великий! В сыскном посулили со временем классный чин пожаловать… А какой там чин! Дождешься его, когда у интенданта Панасёнкова, подлеца… Виноват, Великий!.. Когда у сына этого сукиного даже на справные сапоги ни алтына не получишь, все тайком в свой карман ложит, и жалованье задерживает; а чуть возразишь – сразу в ухо. Тут классного чина дожидаючись, тыщу раз околеешь сперва…