- А вы? - спросил я.
Он тихонько засмеялся, яростно блеснул стеклянным глазом и сообщил шепотом:
- Я - мальчишка, убежавший с уроков...
- Вот видишь, как все по - разному воспринимают людей, - сказал я Владилену. - Мне-то всегда казалось, что Кольяныч - единственный человек, который прощал людям все. Он мог войти в положение любого человека...
Да, он входил в положение любого встречного, с азартом входил, энергично, с искренним интересом. По-моему, иногда забывал выйти, так и жил подолгу с чужой бедой, с соседской радостью.
- А я разве возражаю? - воздел руки Владилен. - Мог войти, помочь, посочувствовать, простить и промолчать, но внутри осуждал, и это было видно, а людям неприятно, когда их осуждают за их слабости. Люди любят нравиться, им хочется, чтобы их уважали, ценили и чтобы ими восхищались.
- Это точно, - заметил я. - Вот такой человек, как ты, заслуживает непрерывного восхищения. Я сам всю жизнь мечтал быть таким, как ты, но у меня это, к сожалению, не получилось.
Владилен легко засмеялся, он не желал замечать моего недоброжелательства, он просто махнул на меня рукой:
- Ладно, брось подначивать. Дед прожил долгую, хорошую жизнь. Знаешь, как Монтень сказал: "Кто научил бы людей умирать, научил бы их жить".
Я помолчал и сказал:
- Мне кажется, что, если бы люди научились жить так, как Кольяныч, для них утратил бы свой страшный смысл вопрос о том, как умирать.
Владилен помотал головой:
- Ну, с этим я не согласен! Ведь ты же сам больше всех хочешь выяснить, почему и как, при каких обстоятельствах умер старик? Ведь тебя же это волнует?
- Да, это меня волнует, - твердо ответил я. - Потому, что он не просто умер, а, мне кажется, его убили. И допустить в этом хоть тень сомнения я не могу.
- И это правильно! - горячо поддержал Владилен. - Кабы только удалось это было бы замечательно! Хотя я склонен полагать, что это вряд ли возможно.
- Почему вы все заранее уверены, что это невозможно? - спросил я. Почему вы не стучите ногами от нетерпения, почему не подталкиваете локоть от жадного ожидания, почему не кричите: давай, давай, мы ждем от тебя ответа!..
Владилен хмыкнул:
- Давай, Стас! Давай, давай! Мы ждем от тебя ответа, но опасаюсь не дождаться...
- Уточни...
- У тебя исходная установка неправильная. Николай Иваныч был человек неплохой и честный, и ты человек неплохой и честный. Отсюда ты делаешь неправильный вывод: у доброго, старого, честного человека не может быть много врагов. Надо пошустрить и сыскать одного - единственного прохвоста, который учинил эту беду...
- А в чем неправильность моего вывода?
- В том, что мой тесть мог иметь очень много врагов или недоброжелателей. И имел их наверняка.
- Это почему?
- Потому, что он был стар и очень активен. Старики - вообще люди трудные. Как говорит мой заместитель, они из-за склероза не помнят вчерашнего большого добра, а пустяковое старинное зло всю жизнь в себе лелеют...
- Посовестись, Владик - твой тесть ни на кого никогда зла не держал...
- Ошибаешься, Стас! Ты находишься в добросовестном, искреннем заблуждении, поскольку вы с Коростылевым вообще похожие люди, а он был вовсе не христосик и на плохих человечков зло не просто держал, а изо всех сил с ними бился. И они его за это дружно не любили. Понятно?
- Понятно, - кивнул я профессору теоретической банальности.
- И этих самых человечков должно быть немало. Поэтому я и не уверен, что ты найдешь среди них автора телеграммы.
- Ладно, поживем - увидим, - сказал я. - Мне так не кажется. Попробуем, поищем, посмотрим. Надеюсь, что найдем.
- Да, это было бы хорошо, - повторил Владилен. - К сожалению, я послезавтра должен уезжать, ты же знаешь - служба не ждет, мне вообще надо готовиться к отъезду.
Владилен, кадровый работник Внешторга, полжизни провел где-то за рубежами, и у меня постепенно создалось впечатление, что он воспринимает жизнь как очень доброжелательный, заинтересованный, активный турист. Хотя, возможно, я был к нему несправедлив.
- А ты куда едешь сейчас? - спросил я его из вежливости, хотя, честно говоря, мне это было безразлично.
- Должен ехать в Уругвай.
- В командировку?
- Да нет уж. Заместителем торгпреда. Года на два - на три... - Помолчал немного, потом добавил. - Вот если эта история не задержит...
Я удивился.
- А как это может тебя задержать?
- Ну, знаешь ли - это не вопрос... По-разному бывает. И посмотреть на эту историю могут по-разному. Кто-то умер или кого-то убили, какие-то неприятности, странная история. Кадровики ведь люди въедливые. Конечно, история эта во всех отношениях неприятная.
- Да ты не бойся, тебя эта история никак затронуть не может, - сказал я и почувствовал, что меня распирает от желания сказать ему, что-нибудь злобное, обидное.
- А я и не боюсь, - усмехнулся Владилен и серьезно добавил, - но все равно думать об этом приходится...
Он взялся за ручку двери и неожиданно спросил самого себя - и вопрос этот прозвучал как ремарка в старых пьесах - "в сторону".
- Оно мне надо?
И вышел.
Да и мне пора идти укладываться. Притомился я сегодня. Надо выспаться, завтра предстоит трудный день. Надо довести до конца эту странную историю.
Где-то на задворках усталого мозга, на краю дремлющего сознания жило ощущение, или воспоминание, или предчувствие я знаю ответ на все вопросы, со мной это уже все было, однажды я уже все это пережил - терял, любил, скорбел и ненавидел.
Но когда? Кого? Не мог понять. Или припомнить, а может быть, предположить.
Почему? Почему же никому не нужно знать, отчего и как умер Кольяныч? Почему этого не хочет директор школы Оюшминальд? Почему так ожесточенно отталкивает мои вопросы Вихоть? И Владилену это совершенно не нужно - дед ведь уже прожил долгую, хорошую жизнь. Странно. Непонятно мне.
У Лары закрывались глаза, и веки у нее тяжелели и опускались, как у дремлющей птицы. Только Галя выглядела бодрой, но думала она сейчас о чем-то далеком.
- Идемте спать, - сказал я.
Лара ответила:
- Да, пора. Я устрою Галю с собой, а тебе, Стасик, мы постелили на диванчике у папы, наверху...
Я поднялся по скрипучей лестнице в мансарду. Здесь прошла какая-то очень важная часть моей жизни.