У калитки стояла какая-то женщина, которая сразу сказала:
- Опоздали вы маленько - Николай Иваныча из школы хоронили... Вы прямо на кладбище поезжайте, может, поспеете до схоронения... Лариса сказала, что на поминки часа в два вернутся... а вы знаете, где кладбище?
- Знаю, спасибо...
Я повернулся к машине, и тут разнесся протяжный визг, острый, высокий вой, гневный лай, опадающий в жалобный, тонкий скулеж. Барс. Это Барс услышал и узнал мой голос.
- А где собака? - спросил я женщину.
- В доме пока заперли, - вздохнула тяжело она. - Жалко пса, прям как человек убивается... В сенях его пока оставили, а то бы на кладбище побежал... Не дело это... Как все вернутся - выпустим... а времени пройдет сколько - то, глядишь, привыкнет пес... Дети родные - и те привыкают... Все привыкают... Мертвого-то не воротишь...
Я взбежал по ступенькам, распахнул дверь, и Барс черным лохматым комом вывалился мне навстречу, встал на задние лапы, лизнул жарко в лицо, тяжело дыша, забил тугой метлой хвоста по струганным доскам крыльца.
- Куда вы его? - закричала женщина. - С ним Ларка и та не может справиться! Убежит он теперь...
- Некуда ему бежать, - сказал я - Поехали со мной, Барс...
Барс улегся на заднем сиденье, свернулся клубком, засунул морду под лапы и замер, а я погнал машину обратно - через безлюдный центр, через Приречье и Маросановку - к кладбищу.
По всем статям Барс мог бы сойти за овчарку, если бы не вялые уши и загнутый кренделем вверх хвост. Несколько лет назад этот симпатичный беспород приблудился к Кольянычу и остался навсегда. Тогда еще я спросил Кольяныча, почему он раньше не держал собаку.
- Раньше не мог себе позволить, - усмехнулся он, - а теперь могу...
- Почему? - удивился я.
- А она теперь со мной на всю жизнь - до конца. Обычно люди, когда берут собаку, не задумываются над тем, что почти наверняка переживут ее, а собака не стул, не костюм. Вместе с ней потеряешь часть себя, а теперь все по - честному - никому не ведомо, кто из нас кого провожать будет...
Вот и вышло, как он хотел - Барс его провожает.
Опоздали мы на похороны. Подъехали к воротам кладбища, а оттуда люди уже выходят. Много стариков, много детей в школьной форме. И множество каких-то не распознанных мною людей в одинаковой одежде и с одинаковыми лицами - мне всегда толпа у гроба кажется неразличимой. Только старики и дети запоминаются, они ни на кого не похожи, каждый сам по себе.
Я оставил Барса в машине, и мы с Галей прошли по единственной аллейке кладбища, почти до самого конца, туда, где за невысоким забором густо разрослись осокори и вербы и далеко видна утекающая к югу река.
Холм из цветов и жестяная табличка "Николай Иванович Коростылев, 73 лет". Пригорюнившаяся, с сухими глазами стояла Лариса, опираясь на дебелое плечо своего Владилена, дежурно - огорченное лицо которого никак не могло скрыть бушующих в нем жизненных соков. Понурые, уставшие от неприятной и не очень понятной им печальной процедуры, ковыряли носками ботинок песок двое их мальчишек.
И незнакомая мне совсем молодая женщина в черном платье.
Владилен, истомленный ролью скорбящего родственника, откровенно обрадовался мне, замахал рукой, и в его гостеприимно приглашающих жестах было облегчение человека, получившего возможность размять затекшие конечности.
- Жалко, очень жалко старика, - сказал он мне физкультурным голосом и разумно-рассудительно добавил: - Да ведь сам вместо него не ляжешь...
И по тому, с каким деятельным интересом он смотрел на стоящую за мной Галю, было ясно, что он не только сейчас не собирался ложиться под жестяную табличку вместо Кольяныча, но и вообще мысль о возможности собственной смерти в будущем кажется Владику совершенным абсурдом.
Лара медленно, будто спросонья, повернула к нам голову, долго смотрела на меня, словно припоминала, кто я такой, потом сделала неуверенный шаг навстречу, уткнулась мне лицом в грудь и тихо заплакала. И сквозь всхлипывания я слыхал ее тихие причитания:
- Как же можно так... Он ведь в жизни мухи не обидел... Он добрый... Боже мой, какое зверство...
Я не мог понять, о чем она говорит. И спросить сейчас не мог. Просто обнимал за плечи и тихо гладил по спине. Охапки подаренной мне бабкой сирени упали на дорожку, и неловко переминавшийся Владик наступал своими желтыми мокасинами на сочные гроздья фиолетово-синих цветов.
- Поехали, Ларочка, домой, - сказал я. - Потом поговорим...
- Да - да, Ларок, надо ехать, - готовно подхватил Владик. - Слезами тут не поможешь, а дома надо еще оглядеться, все проверить - люди ведь званы, помянуть надо отца добрым словом... а со Стасом потом поговорим, я ему сам расскажу...
Лариса молча кивнула - она всегда со всеми, со всем соглашалась.
Стоявшая с ними женщина в черном вдруг резко сказала:
- Владилен Петрович, вам, наверное, действительно надо взять детей и ехать домой, а поговорить следует сейчас...
- Пожалуйста, - пожал он своими круглыми, пухлыми плечами. - Не понимаю только, почему сейчас? Отца нашего никаким разговором уже не возвратишь, а дома люди званы... Надо, чтобы было все, как водится у приличных людей...
- Наверное, - сказала женщина и скинула с головы черный кружевной платок, - но, скорее всего один из этих приличных людей и загнал его сюда...
И показала пальцем на жестяную табличку "Николай Иванович Коростылев".
Владик набрал в обширную грудь воздуха, сокрушенно громко вздохнул и возвестил присяжно-поверенно:
- Наденька, как все молодые люди, вы максималистка! Из-за одного затаившегося мерзавца не можем же мы подозревать всех людей, окружавших Николая Иваныча!..
Я молча слушал их, и в голове тонко вызванивало: "...его убили... он умер от инфаркта...", но я не перебивал их и не задавал вопросов, потому, что я профессионал в человеческом горе, и профессия моя начинается с терпения. Адский жар терпения выжигает всего сильнее душу, она сохнет постепенно, трескается, стареет. Сыщик начинается не с хитрости, быстроты и храбрости. Розыск ответа на любую загадку начинается с терпения.