- Кто будете, товарищ? Военный, демобилизованный, или уполномоченный, или просто командированный? Надолго ли к нам? - И, не дожидаясь, когда он ответит на ее вопросы, добавила серьезно и даже с какими-то строгими нотками в голосе: - А я председатель колхоза Евдокия Трофимовна Калинкина. Проходите сюда, садитесь, побеседуем.
Она повернулась, вошла в комнату, из которой только что вышла, и плавным жестом пригласила Нестерова проследовать за ней. Тут она привычно села на свое обычное место за столом, в грубоватое деревянное кресло, и вновь строго, но терпимо посмотрела на гостя, который, сбросив с плеч винчестер и вещевой мешок, пристраивал все это в углу председательского кабинета.
- Вот теперь здравствуйте, - садясь на табурет напротив Калинкиной и как-то смущаясь под ее пристальным взглядом, сказал Нестеров. Через стол она подала ему свою сухую, жесткую руку и по-мужски крепко пожала ему руку. - В недалеком прошлом полковник Нестеров Михаил Иванович, ныне житель Приреченска. Занят сейчас научной работой: восстанавливаю фактическую сторону одной забытой истории, - начал Нестеров, чувствуя на себе взгляд ее строгих огромных глаз. - Впрочем, есть у меня к вам письмецо от райвоенкома майора Фролова. Он просит оказать мне кое в чем содействие...
- Ну-ка, давайте посмотрим.
Нестеров достал из кармана гимнастерки конверт, подал Калинкиной.
Пока Калинкина читала письмо райвоенкома, Нестеров украдкой рассматривал ее, чувствуя, что с каждой секундой ему все труднее становится отрывать взгляд от необыкновенно красивого лица женщины. "Вот бы такую на "Мосфильм", - мелькнуло в голове Нестерова. - Какие крутые, резкие брови у нее, а губы мягкие, рот какой. И подбородок сильный, как у Моны Лизы... А лоб мыслительницы - открытый и характерный... Овал лица и шея - гордячки, а что-то смягчает их... Должно быть, эта, детская наивность чуть припухлых щек... Откуда она тут взялась? И сколько же ей лет? Двадцать пять, от силы двадцать семь", - думал Нестеров, подчиняясь невольному течению своих мыслей и не в силах думать сейчас о другом.
- Письмо длинное, сумбурное: просим содействия, просим содействия... Заладил Фролов... А в чем суть вопроса? Где начало? А самое главное, в чем цель всего вашего дела? - откладывая письмо майора Фролова в сторону, спросила Калинкина.
Нестеров обратил внимание на то, как она это сказала: слова ясные, точные и прямые, прямее некуда, а тон простой, доброжелательный и, более того, заинтересованный. "Деловой человек. Сразу хочет взять быка за рога. Видно, обучила нужда уберегаться от пустых слов", - переносясь мысленно от внешности Калинкиной к манере ее суждений, подумал Нестеров.
- Всего в бумаге не напишешь. Тем более при бумаге живой человек. Расскажет, что к чему, - сказал Нестеров, смягчая приговор, который вынесла Калинкина письму военкома.
- Это вернее и надежнее. С этого и начнем. - Калинкина вдруг так весело рассмеялась, что от ее строгости и помина не осталось. Лицо ее стало еще восхитительнее, потому что и в огромных глазах, и на щеках, и на губах изящного рта появилась лукавинка, за которой угадывалось буйство, сила, удаль молодости, таившиеся в ее натуре. "Ой-ой!" - только и сказал себе Нестеров.
- У вас тут до войны жил учитель, заведующий школой, - проговорил Нестеров, дивясь про себя стремительной смене выражения лица Калинкиной. Только что весело смеялась, напомнив ему озорную девчонку, и вот уже снова строга и недоступна. - Фамилия его была Перевалов Иван Алексеевич. Вы не скажете, остался кто-нибудь из его семьи?
- Остался.
- Кто же?
- Я осталась.
- А вы кто ему?
- Была жена. А после Сталинграда - вдова.
- Вон как!
- Да, вот так.
8
Солнце катилось по горизонту, превращая на мгновения воду в озере в литое золото, стекла в парнике - в пылающий костер, макушки кедров - в красно-медные купола соборов. Заглянуло оно и сюда, в колхозную контору. Вот в распахнутое окно хлынул багряный свет, облил аккуратно прибранную в тугую прическу на затылке голову Калинкиной, ударил в глаза Нестерову, высветил все его ранние морщинки на круглом лице, нажитые на фронте, коснулся темно-русых волос с легкой сединкой на висках, пронзил, не пощадив перед ней, перед Калинкиной, и того несовершенства, которое было у левого уха, - осколком снаряда верхняя его кромка была вырвана, и краснота, образовавшаяся на раковине, никак не проходила.
Солнце скользнуло по железу председательского сейфа, по глянцевым рамкам портретов и, стремглав прыгнув к потолку, к пузатой висячей лампе, тихо, дрожа лучиками, загасло.
Через полчаса на деревню пополз из кедровника прохладный сумрак. Улица ожила. Прошло стадо со звоном боталов, со щелканьем Пастухова бича, с топотом копыт, с мычанием. Потянуло запахом парного молока, травы, навоза.
Нестеров рассказал Калинкиной о Степане Кольцове, о знакомстве того с ее мужем, учителем Переваловым, о завещании Степана отыскать следы экспедиции Тульчевского и двинуть дело дальше. Родине, разоренной фашистами, позарез требуются и золото и ртуть. А вдруг вся история экспедиции не легенда, а факт?
Калинкина выслушала Нестерова, боясь пошевелиться. Так все было для нее неожиданно, интересно, ново, огромные глаза ее вспыхивали, как зарницы на вечерней зорьке, и Нестеров чувствовал, что Калинкину захватывают какие-то свои размышления.
- Евдокея! Дуня! Там из второй бригады бабы пришли, - заглянув в полураскрытую дверь председательского кабинета, сказала женщина в белом платке, которую Нестеров встретил возле крыльца.
- Ну-ка, тетя Груша, закрой покрепче дверь, - сердито огрызнулась Калинкина и погрозила женщине своим увесистым, не женским кулаком. Подождут твои бабы.
Дверь взвизгнула и плотно захлопнулась.