- Здравствуй, Иришка-пулеметчица! Не меня-ли ты ждешь? - сказал Нестеров, подходя к девушке и называя ее прежним именем, присвоенным еще до войны за манеру говорить часто и звонко.
- Ой, Миша, а я тебя с этой стороны никак не ждала. Второй день возле твоего дома обитаюсь. А тебя все нет и нет, - судорожно поводя худыми плечами, сказала Иришка, пряча за очками свои близорукие, беспомощные глаза.
- Пойдем в дом, Ириша. Напою тебя чаем, и поговорим обо всем, пожимая худенькую руку девушки, сказал Нестеров.
- Я тороплюсь, Миша, мне необходимо сегодня уехать, а поезд отходит через час. Госэкзамены на носу.
- Успеешь. Я быстро сварганю чай. В два счета.
- Без жены научился.
- Многому научился, Ириша.
Пока Иришка сбрасывала с себя клеенчатый плащ, Нестеров растопил припасенными стружками железную печку и, наполнив чайник, поставил его на жаркое место.
- Ты что приехала-то? В самом деле ко мне? - спросил Нестеров, садясь за стол напротив девушки.
- Точно к тебе. По поручению Серафимы. Ждет ответа.
- Странно! - воскликнул Нестеров.
- Может быть, и странно. Наказала она съездить к тебе. Просит простить ее.
- То есть как простить? - не понял Нестеров.
- Как? Я не знаю. Просит простить ее, забыть обо всем, что произошло, клянется, что будет верной тебе до гроба. Не сладилось у нее с профессором. Жуткий жадюга. Даже сахар выдает ей по счету. Три ложечки утром, три вечером. Полнеют, мол, с сахара. Не написала бы об этом родная сестра, никогда бы не поверила, что могут жить на земле такие уроды.
- Ну и ну, - грустно усмехнулся Нестеров.
- И ужасно ревнивый... Пишет, что щиплет ее, как гусь, чтоб синие подтеки были на лице и шее... Об этом она, конечно, не велела тебе говорить... Так как, Миша, простишь или...
- Нет, Ириша, не прощу. А если б и простил на словах, то солгал бы. Сердце такое не простит. Неужели тебе-то это не ясно? Ты же всегда была у нас умницей.
- Мне, Миша, ясно, а Симку жалко, сестра все-таки. Запуталась она, жертвой своей красоты стала, дура.
- Прости, Ириша, иначе не могу. И продолжать этот пустой разговор не имею желания. Давай поговорим о другом.
Но говорить о другом Иришка не захотела. Она вскочила и выбежала опрометью из дома. Нестеров в окно долго смотрел ей вслед. Плечи ее вздрагивали, и он понял, что она оплакивает легкомыслие и неверность старшей сестры тяжкими слезами осуждения.
А перед сумерками к Нестерову пришла Лида. Она вошла в дом шумная, нарядная, с модной прической, в тесном костюме, плотно облегавшем ее высокую, слегка вытянутую фигуру, перехваченную в талии и потому напоминавшую стрекозку. Вместе с ней в холостяцкий дом Нестерова ворвались запахи духов и кремов.
- Миша, я так по тебе соскучилась, - сказала Лида и, отодвигая с грохотом табуретку и скамейку, бросилась к Нестерову, обняла его и принялась целовать в губы.
"Что это она? Неужели влюбилась? Вот уж некстати", - пронеслось в голове Нестерова, и он попытался освободиться от объятий Лиды. Но она вновь придвинулась к нему и, схватив его за руку, прижала ее к своему сердцу.
- Я как подумаю, Миша, что приехал ты сюда из-за меня, из-за Степиных наказов, мне становится горько и больно... И я не знаю... что сделать... как поступить, как жить дальше, чтобы ты понял всю мою благодарность тебе...
- Вот сядь-ка, Лида, и послушай. Я ведь приехал с территории Тульчевского... Провел там неделю, - сказал Нестеров и, подхватив Лиду под локоть, подвел ее к столу и усадил на табуретку.
Только теперь, отойдя на несколько шагов от Лиды, он рассмотрел ее костюм. Костюм был сшит из кителя и брюк Степана. "Вот как она! Не успела еще утихнуть боль от войны, а она уже наряжается, спешит понравиться. А ведь могла бы сберечь, навсегда сберечь его гвардейский мундир".
От своего открытия Нестеров почувствовал горячие толчки в голову, и с языка готовы были сорваться резкие и обидные слова.
- Прости, Лида, я схожу за дровами, - сквозь зубы процедил Нестеров и вышел во двор.
Он долго стучал здесь топором, без особой необходимости размельчая березовые поленья. Вернулся успокоенный, внутренне подготовившись рассказывать о своей поездке.
Лида настолько была увлечена своими чувствами, что не обратила внимания ни на его сдержанность, ни на сухость его сообщения о путешествии. Она часто вздыхала, закидывала руки за голову, как бы напоказ выставляя свою не по фигуре пышную, высоко подобранную грудь. Несколько раз она забрасывала ногу на ногу, и Нестеров видел ее голые ноги и кружевные панталоны. Он отводил глаза в сторону, но Лида делала вид, что не замечает его смущения. Она ушла молчаливая, сдержанная и непонятная. Уже стемнело, и он предложил ей проводить ее до больничного городка.
- Миша, не насилуй себя, - тихо, почти с рыданием, сказала она и, накинув белый платок, висевший на плечах, на голову, вышла, не обернувшись.
А дня через три Лида вновь появилась в доме Нестерова. Она была сейчас уже другой: будничной, уставшей, виноватой. Из того костюма на ней была только юбка. Лида забилась в угол и сидела, сжав плечи.
- Ты здорова, Лида? - присматриваясь к ней, спросил Нестеров, гремя чайником.
- Вполне, Миша.
- А все-таки ты какая-то иная сегодня...
- Не нравлюсь я тебе, Миша, никакая: ни наглая, как тогда, ни тихая, как теперь. - Ее бледное лицо стало совсем мрачным, губы шевелились в судорожной улыбке, глаза останавливались на одной точке.
- Может быть, поговорим, Лида?
- Поговорим, Миша.
- Что тебя мучает, Лида?
- Ты мучаешь, Миша.
- Я? Вот уж не представляю себя в роли мучителя...
- Ну, может быть, это и резко сказано, - уловив в его голосе нотку обиды, начала смягчать Лида. - А все-таки тяжко мне стало с тобой, Миша...