― Аба, я хочу измениться. Я не хочу жить так. Я не могу жить так … у меня нет сил… У меня никого нет … Алекс испугался тебя и убежал. Когда он теперь придет…
«Боже праведный! За что!? За что? Ему–то за что? Господи, возьми меня в своё судилище и суди жестоко, наистрожайше за всё! За все грехи мои… за все дерьмо мое! Но смилуйся над невинным юношей! Я, я, слышишь, Господи, порочен, греховен, дурен и перед Тобою и перед людьми, но… Юноша этот невинен! Он чист как зеленый молодой листочек, пробившийся на заре! Отпусти его душу! Погуби мою… Иначе… Иначе, случится… непоправимое… Случится, что противно Создателю… но…»
В эту минуту в дом вбежала Номи.
19
Примерно через две недели следователь Андрей Степанович Мартынов возвращался домой в приподнятом настроении.
― Верка! Ты где? Верочка! – выкрикнул он прямо с порога.
Заметив супругу, сидящую напротив телевизора в их маленькой гостиной, он бодро направился к ней, весь сияя от распирающего его чувства собственной гордости, – послушай! Барсин пригласил меня на беседу и сам сообщил, что передает мне дело Фридландов и ещё назначает в помощники двух следователей! Ты представляешь!!! – он чуть не захлебнулся от восторга, – Верка! Ты понимаешь!? Теперь я не просто мелкий полицейский чиновник, теперь я глава следственной группы! Он понял, наконец, мою значимость и хочет быстро закончить дело. Представляешь! И без всякой твоей помощи. Я его сам убедил.
Он умолк. Вера Васильевна криво усмехнулась, а в душе даже расхохоталась саркастическим смехом.
― Поздравляю, – сухо произнесла она.
― Нет, конечно, Вера, тут повлияло и имя твоего отца, Василия Петровича Тищенко, но всё же… согласись… это очень важно, слишком важно для меня!
― И что же ты собираешься предпринять?
― Как что? – он снял шинель, пиджак, башмаки и сел к столу, – есть, что кушать!
― А ты сготовил?
― Ну, что ты, Верочка, я же так…
― Ладно уж, сиди, глава группы, – насмешливо произнесла она и, легко поднявшись прошла в кухню.
― Теперь я соберу помощников и дам задание… то есть, поговорим о деле, о путях расследования.
― Об этом я и спрашиваю, – резко перебила его жена.
― Я думаю начать проверять брата и сестру, этих Генриха Львовича и Анну Львовну. А тот, самый опасный младший братец, ухитрился сбежать домой, в Америку. Но погоди, Артур Львович, мы и до Америки доберемся.
― Что ещё?
― Другие новости не лучше. Адвокат семейства Фридланд сбежал. Этот Бергман. И докторша этого Льва Давидовича тоже.
― Как так? А где же ты был?
― Ну, знаешь, Вера Васильевна, такого даже я не мог предусмотреть.
― Даже Я! Можно подумать!
― Смеешься?
― Плачу. Обидно. Чую здесь целый заговор.
― И я чую. Но ничего, мы их найдем. Теперь у меня есть люди и полномочия. Потрясем Генриха Львовича и Анну Львовну…
― Ты с ней поосторожнее. Она лекарь самого губернатора, то есть его семьи и… других приближенных.
― Откуда тебе известно? – подозрительно прищурился Андрей Степанович.
Вера Васильевна, не отвечая, встала, словно и не слышала вопроса, и вышла в кухню. Через пару минут Андрей Степанович, почесав затылок, проследовал за нею пить свой вечерний чай. На пороге он наткнулся на свою супругу и отшатнулся в испуге. Глаза Веры Васильевны застыли и блестели, щеки пылали, она медленно разжала сомкнутые губы и твердо и страшно произнесла:
― Мы обязаны найти его! Найти всех! Это мой долг. Долг перед отцом.
20
«Аба, аба, я не могу так жить! Я не хочу так жить!», это то, что он вам сказал? – внимательно смотрела на Арье и Номи доктор Фокс, детский психиатр в больнице Н.
― Да, это он говорил мне и не однажды.
― Вы обязаны были оповестить вашего психиатра немедленно. Часто разговоры о самоубийстве у подростков заканчиваются действием. Вы понимаете?
― Каково его состояние теперь?
― Лучше. Он ещё побудет в закрытом отделении, а потом посмотрим. Вы можете его навестить.
― Спасибо. Но когда он сможет вернуться домой? Мне его очень не хватает.
― Я вас понимаю. Это зависит от его состояния.
― Ну, хотя бы примерно.
― Примерно через пять, шесть недель.
Они встали и вместе с врачом проследовали к Шаю. Печальнее картины Арье не мог себе представить! Шай угрюмо сидел на койке, прикованной к полу. Он был в голубой больничной пижаме. Руки, ноги его были свободны, но во всей скованной застывшей фигуре и неподвижном лице ясно виделось отрицание всего вокруг, отрицание самой жизни! Апатия во взгляде и замедленная не вполне связная речь усугубляли и без того тяжелое впечатление. Арье дрожал, не зная, что сказать сыну и что вообще нужно делать. Он сам казалось, да, пожалуй, и вправду, находился в шоковом состоянии и, казалось, вот– вот упадет в обморок.