Это уже потом, когда кое-что прояснилось само собой, он услыхал от дяди по матери Бенедикта Соломоновича, что «одностороннее восприятие мира есть добровольное погружение человека в чёрную колбу, из которой нет выхода». Бенедикт Соломонович важно добавил: «Все наши враги должны быть погружены в чёрную колбу, тогда нашему влиянию и нашей власти никто не сможет противостоять».
Жизнь показала, что у человека много ещё всяких необходимых функций, помимо совокупления. Но Борух Давидович так и не проникся пониманием приличия или неприличия. Для него вообще не существовало, например, такого понятия, как «растлённый». Он не понимал, как можно препятствовать тому, кто хочет самку. Нет самки — подойдёт всё то, что её заменит, точнее, выполнит простейшую функцию механического сношения.
До сих пор он гордится тем, что свою «первую женщину» поимел в пять лет. Их соседи, преподаватели каких-то «всероссийских пролетарских курсов», собрались на дачу и подкинули им дочку — семилетнюю Сару, — у неё болело ухо. Дома была одна бабушка, седая, сухая, как щука, полуоглохшая беженка из Польши. Она завалилась на свой диван, оставив детей играть в большой комнате.
Они играли, играли, а потом Сара шёпотом спросила:
— А ты хоть раз видел, как папа ложится на маму?
Борух смутился, потому что не раз подглядывал, слышал разные звуки, хотя ничего толком не видел.
— Не видел, — соврал он на всякий случай.
— А я видела. Давай поиграем в папу-маму, я тебя научу. Только нужно сначала закрыть дверь или пойти на балкон. Мой папа делает с мамой летом всегда на балконе. Они говорят, что смотрят звёзды, но делают это.
Убедившись, что бабушка спит, они зашли в комнату родителей Боруха, закрылись на крючок. Сара сняла трусы и легла на мамину кровать.
— Иди, я всё покажу…
Ему понравилось лежать на пухлой Саре и смотреть ей на шею, потому что он был меньше её ростом. На шее было чёрное родимое пятнышко. И от живота Сары пахло чем-то призывным, — это хотелось нюхать ещё и ещё.
Сара потом приходила ещё раз, а потом она уехала в другой город, где открылся университет, но Борух уже хорошо знал, как это делают, и бесстрашно подкрадывался к родительской комнате, едва там делали.
А потом двоюродный брат Веня из Одессы научил его онанизму. Борух и его родители жили в семье Вени два дня перед тем, как отправиться в Анапу, — дед Вени работал в одном из анапских санаториев главным врачом и доставал льготные путёвки всем родственникам и нужным знакомым.
Веня привёл его к грязному эмалированному баку в ванной и спросил:
— Хочешь понюхать, как пахнет женский орган?
И, покопавшись, достал из бака трусы своей старшей сестры. Борух понюхал и вспомнил про Сару и её живот. Он возбудился, и Веня показал ему, как это делают с помощью женских трусов.
Он уже знал, конечно, что самое важное в жизни — деньги. Его отец не раз повторял: «Если ты не можешь отнять, ты должен купить. Если евреи останутся без денег, жизнь человечества лишится всякого смысла. Деньги — вот первое сердце человека!..»
В Анапе Борух, он уже тогда перешёл во второй класс, сделал новое для себя открытие: все делают это и все прячутся друг от друга, но это признаётся всеми самым важным в жизни. После денег, конечно.
Как быстро улетело то время! Отца вскоре посадили в тюрьму. Дали двенадцать лет, но он вышел через год и вскоре опять стал руководить фабрикой, которая шила самые модные в Советской России шляпки — с английскими этикетками. Фабрика, конечно, была незаконной — нэпмановской, теневой, как выражаются теперь, этот бизнес, между прочим, и подготовил переворот в огромной, но бестолковой империи, управлявшейся одновременно из нескольких центров и потому не выполнявшей полной воли ни единого из них.
А мать постарела быстро, располнев несимметрично, раздавшись в плечах и ягодицах. Постоянные «процедуры», которые она принимала почти от всех знакомых и родственников, временами вызывали у Боруха неистовое желание прихлопнуть её, как муху, прямо на ложе случки.
«Похоть — это у меня от родителей», — думал он часто, не зная, хорошо это или плохо.
Однажды, это было в шестом классе, он решил овладеть своей матерью. Она стирала, а он с бьющимся сердцем и торчащим кверху стрючком хотел, ни слова не говоря, задрать ей халат и сделать то, что делал с нею однажды в той же ванной бородатый дядя Фима, компаньон отца.
Он уже решился, в голове помутилось — не было иного желания, как ощутить тепло большого живого тела, погрузившись в него.
Колыхались тяжёлые груди, мать была голой по пояс, он любовался ею, как зверь своей жертвой, думая о том, что если она его не отколотит, то и ночью он заберётся в родительскую кровать и будет лежать на матери, как на своей первой женщине — пухлой семилетней Саре.
Но мать о чём-то догадалась или заметила его в щель. Оставив бельё, она раскрыла дверь. Он стоял голый.
— Чего ты хочешь?
— Мама, я только разочек… Пожалуйста.
— Биндюжник, — она мыльной рукой дала ему лёгкую пощёчину. — Этого нельзя делать с матерью! От этого с ума сходят! Запомни: нельзя есть человечину и нельзя иметь сношения с матерью. Всё другое — можно.
Он чмокнул её в пухлую руку. Что-то невыразимое сидело в груди и сладко рвалось наружу.
— Весь дрожишь, — по-еврейски сказала она, ухмыляясь. И опять по-русски: — Пора искать тебе девку.
Он не понял, но внезапно стало так всё безразлично, что он разрыдался.
— Я всё расскажу отцу. Я видел, как ты с дядей Фимой!..
— Конечно, — прервала мать, — тебе ещё рано знать все эти фокусы. Если я и делала, и не только с Фимой, то это всё с согласия отца и даже по его настоянию. Всё это ради нашего благополучия. Ты думаешь, Фима помог достать нам американский патефон за твои красивые глазки? Или отец сам вышел из тюрьмы?.. Кто его вытащил из пекла?.. Замолчи об этом и больше никогда не встревай, не то оторву уши!.. Пионер нашёлся! В еврейских семьях случается всякое, но кто творит половой акт с матерью, тот уже не может встать выше этого мира — запомни это! В его мозгах заводятся черви!..
Через неделю у них в доме появилась Ида, смазливая худощавая женщина, что была, однако, как выяснилось потом, почти ровесницей матери, может даже, чуть старше. Мать сказала, что семья Иды и семья бабушки были соседями, когда жили в Виннице, Ида была её подругой, а отец Иды владел семью винокуренными заводами на Украине, его не тронул даже гетман Скоропадский, но повесили махновцы. Всё это были гнусные антисемиты, и потому всех их расстреляли без суда, как только наши взяли крымский перешеек.
После такого разъяснения Борух, естественно, заинтересовался тётей Идой, которая работала в парикмахерской для богатых людей, делая маникюр — для рук и педикюр — для ног.
Эта Ида и предопределила, возможно, всю его последующую судьбу.
Теперь он не сомневается, что Иду «организовала» для него мать. Возможно, за большие деньги. Возможно, даже выдумала всё про Винницу и про махновцев-антисемитов.
Борух ходил в школу во вторую смену. Ида появлялась утром и присматривала за Борухом и его младшим братом Арончиком, пока мать уходила за покупками на базар.
От Иды пахло духами, как от какой-нибудь знаменитой артистки, голос у неё был мягкий, глаза насмешливые. Приходя всякий раз, когда отца уже не было дома, она всякий раз переодевалась в пёстрый халат из персидской сусы. Борух быстро заметил, что под халатом у Иды нет даже трусов, и это открытие очень повлияло на его отношение к ней: он только и думал о том, чтобы увидеть Иду голой.
С уроками у него не клеилось и раньше: ему была совершенно безразлична вся эта муть, особенно про революцию и большевистскую партию, в доме у них говорили о революции и о власти совершенно иное, и он знал, что если скажет об этом в классе, то арестуют всю их семью, и потому воспринимал как наказание все предметы: думаем одно — рассказываем другое.