Но Бэла Матвеевна уже осторожно спускалась по лестнице и не ответила…
Всё это призраки и воспоминания, и накопленные в драках богатства. Иные достанутся дальним родственникам, иные — истлеют, вероятно, и никому не достанутся, потому что спрятаны в разных концах развалившегося государства, к ним уже так просто не подступиться…
Борух Давидович сожалел, что русские не оказали сопротивления: даже ГКЧП не поддержали… Хотя, впрочем, среди русских встречались экземпляры, которых было не пересилить: они всё видели насквозь, даже за пеленою времён, такие больнее всего терзали его сознание, усиливая страх, страх давно, видимо, с пелёнок, ворошился в нём…
Борух Давидович три года возился с придурком, который жил в полной нищете. Не зная, что его дядя оставил ему в Канаде восемьдесят миллионов долларов. Надо было втянуть счастливчика в родство, а затем освободиться от его услуг: простейшая шахматная партия.
Этот придурок, Феоктист Христофорович Берендеев, был помешан на живописи и воспринимал холст, как иной равнозначный мир. И на приманки не клевал. Даже когда напивался, а это случалось раз в году, в годовщину штурма какого-то городка в Восточной Пруссии, где он был командиром сорокопятки. Тогда он становился особенно неприступным. И никакие гамбиты не проходили.
— Что ты мне навязываешь свою Фиру? Мне не женский пол нужен, а спутница в судьбе… Ты говоришь: «и щей наварит, и веником по полу пройдётся»… Так это же чепуха! И с такой чепухой ты пристаёшь ко мне уже второй год?.. Забота моя — в другом. У вас, может, всё это просто: отожрал своё — и затих. А нам, русским людям, нужна дорога в небо… И чем тошнее, тем шире и чудесней нужна дорога… Что ты мне вешаешь на шею то свою сестру, то племянницу, мне они не нужны, потому что бесполезны в моём горе: день ото дня краски мои выцветают, а холст всё растёт и растёт. Он требует, чтобы я там не подсолнух изобразил, не твою небритую морду, не придуманного «небесного царя», а мысль живую, нравственную идею, которая движет всем на свете. И я предчувствую её, но как ухватить, пока ещё не догадываюсь…
От юркого, сухого Берендеева с воспалённым взором пророка, который так и помер, не узнав о громадном наследстве, воспоминания перекидываются на вторую жену Дину Марковну, которую он неоднократно сбывал с рук, как оборотня, а она всякий раз возвращалась…
— Раз-два-три — закрыли халепу! — командует Дина Марковна с дивана. Это в ответ на жалобы Боруха, которого тогда мучила астма.
— Послушай, — продолжает он, переживая, что его могут арестовать и посадить, совершенно не считаясь с тем, что он любит дыни, курицу с коньяком и крымский пляж в сентябре. — Фурцман — скотина, он может заложить всех, чтобы только уберечь собственную шкуру!
— Не строй из себя невинность с большим стажем! — противно морщится Дина Марковна. — Ты воруешь при мне уже двенадцать лет. И каждый раз дрожишь, как цуцык при первой случке. Мне это уже действует на нервы.
— Тебе действует на нервы? Но ты отлично перевариваешь все продукты, что я таскаю сумками и авоськами! Жрёшь, не давясь, чёрную икру и смокчешь женьшеневую настойку! Ты болонке бросаешь «советскую» и «брауншвейгскую» колбасу!.. Мне это не действует на нервы всякий раз, как я иду через проходную! А тебе действует!.. Я, может, каждый раз умираю, у меня уже нервы не в порядке!
— Пупсик, ты уже израсходовался во всех своих узлах, это знает каждый, кто видит твою касторовую морду, — продолжает Дина Марковна, глядя в потолок. — А между прочим, твой компаньон Цесарийский даже не знает, что такое импотенция. — Она произносит последнее слово в растяжку, на иностранный манер выговаривая «о» и «м».
— Да он ходячий поц! — с надрывом кричит Борух, и бледное лицо его багровеет. — Что, он щупал тебя?
— Нет, ещё не щупал. Он интеллигентный человек, и я уважаю его.
— Не понимаю, — говорит ошеломлённый, униженный Борух, стоя посреди комнаты с дипломатом, в котором сыр пошехонский, три банки португальских сардин и шесть плиток лучшего московского шоколада. — Зачем я кормлю такую старую суку в японском халате за триста «рэ»?..
— Вот и вся твоя культура, — комментирует Дина Марковна. — А от тебя пахнет псиной даже после бани. Но на людях ты целуешь мне ручку и суёшь цветы. Неужели таковы уже все еврейские семьи?
— Нет, не все, — через одну, — говорит Борух и крутит шеей: жалеет, что не может дать полной воли своему гневу. — Когда мы установим мировое господство, у меня будет десять наложниц и десять рабов.
— Тихий ужас, — качает головой Дина Марковна. — Все наложницы будут мастурбантками… А рабов у тебя сегодня гораздо больше. Весь коопторг работает на одного такого жулика.
— Боже, как я одинок, — стонет Борух. — Эти жестокие, прокурорские слова говорит самка, от которой не рождаются даже крысы!..
От жены, которую он возненавидел так, что подарил ей квартиру, правда, однокомнатную, чтобы только отвязаться, мысль Боруха Давидовича перебирается на абстракции.
Перед ним в разных положениях, как рекламная бутылка на телеэкране, плавает догадка о том, что евреям будет становиться на земле всё труднее и невыносимей, по мере того, как их вожди будут концентрировать у себя мировую власть. «Да-да, — думает он, сознавая бесполезность своей догадки. — Ни один еврей не должен предъявлять счета русским людям, ибо евреи спасены русскими — и не единожды. Мы сами придумали про антисемитов, никакой ненависти у русских нет, взять того же Шульгина!.. Мы слишком много хотим!..»
Он практически не читал русской патриотической литературы, привычно зачисляя её в разряд антисемитской. Всякий раз, когда он приступал к чтению, он чувствовал, что ему что-то давит на мозги; какие-то внушённые шаблоны. Он понимал только то, что люди, пытаясь разобраться в причинах своего ужасного положения, городят сущую чепуху. Да, многие факты верны, он знает ещё более вопиющие, но большинство фактов террора по отношению к русским претензиям на самостоятельность этим авторам, конечно, не известны. Все русские и те, кто невнятно выражает их точку зрения, дезорганизованы и запуганы, поэтому есть травля, но нет признания травли, есть преследование за инакомыслие, но нет желания обсудить всё так, чтобы не наступать друг другу на сердце…
Его шеф, который участвовал в закрытой зарубежной программе «Полёт мухи», однажды предложил ему, Боруху, прочесть книгу, с которой была удалена обложка и все другие атрибуты и взамен проставлен тушью жирный номер.
Книга повергла его в дрожь и уныние. Она раскрывала как раз ту тайну, которую евреи тщательно прятали от самих себя.
«Боже, — думал он, — всем нам каюк, потому что каждый из нас теперь знает, что мы идём не к мировой власти, а к общей погибели».
Стараясь разузнать что-либо об авторе, убедительно доказавшем, что достижение гегемонии немыслимо без создания тайного мирового НКВД с годовым бюджетом в 100–150 млрд. долларов, он проявил интерес к проекту «Полёт мухи», но шеф, глянув на него с подозрением, сказал:
— Отвяжись и не оголяй зад, пока тебе не подставили горшок! Я сам знаю только то, что тысячи специально нанятых людей по всему миру читают весь бред, который печатается, и по специальному классификатору разносят добытую информацию. Там, чтобы ты успокоился, есть разделы: «новые методы шпионажа», «новые социальные проекты», «новые технические идеи», «новые способы ведения войн», «новые политические идеи», «новые способы зомбирования», «новые теории о вселенной», «новые способы эффективной эксплуатации духовной энергии»… Всё — новое. В новом мире победит только тот, кто сумеет извлечь прибыль из всего этого хлама… Боюсь, что мы не сумеем.
— Почему?
— Потому что оголяем зад и тужимся, хотя под задницей нет горшка. Мы слишком самонадеянны или, как считает автор, которого ты мне возвратил, больны… Да, с генетикой у нас полная труба. «Разумный хищник всегда болен» — помнишь эти слова?..
А дальше — снилось или мерещилось. Да так явственно, будто совершалось наяву. Но мышление было совершенно уже не его, это было мышление автора книги, на которой был проставлен жирный номер.