Я слышал, как эти люди шумно ввалились в квартиру, как их приветствовал «пьяной» болтовнёй Мурзин, как отсчитывал им деньги.
А минут через ссмь-восемь к «Волге» возвратился шофёр и его «Шурка». То был уже переодетый Прохоров, человек, за которым велась охота. Он использовал одежду женщины, но был явно выше её ростом и гораздо уже по комплекции. Но это отмечал мой настороженный взгляд. Другие глаза, скорее всего, на эти различия не обратили бы никакого внимания.
А ещё через час, когда уже надвинулись сумерки, ещё раз хлопнула входная дверь. Я не поленился занять свою прежнюю позицию у окна и увидел, как приехавшая женщина, одетая уже совершенно иначе, в южной широкополой шляпе с большим свёртком под мышкой, уверенным шагом пересекла двор, где на лавках обычно допоздна сидели пожилые люди, ведя свои обычные разговоры…
В садах наших грёз
Высокая культура, прежде всего, внушает человеку, что он ничтожен вне общности.
Что ж, это так — ничтожен. Как слепой в горах и ослабевший в морских водах, он слаб в пространстве массовой глухоты, и едва перестаёт подчиняться общим обыкновениям и призывам, обречён, его выталкивают как чужое и чужеродное. И не спасают, в конечном счёте, ни деньги, ни слава, ни оставшиеся силы…
Много тайн окружает наше короткое блуждание в этом мире, и то, что мы даже не задумываемся о них, может быть, спаси-тельнее всего…
Главная «беда» в том, что новые и новые люди приходят в уже существующий мир. А генетика такова, что она производит лишь примерно 80 % усреднённых типов, способных принять среду как свою собственную. Остальные — или постоянно тоскуют о прошлых временах, или грезят будущим, которое представляется их воспалённым надеждам гораздо более совершенным.
Этот естественный, великий и неодолимый разлом духа как-то компенсируется двумя феноменами действительности.
Один из них — волшебная Природа, сделавшая возможным само чудо жизни. Её гармонии достаточно, чтобы умиротворить и душу упрямого огнепоклонника, и душу монашеского отшельника или восхищенного ревнителя ритуалов, с радостью пляшущего на свадьбах и искренне рыдающего на похоронах, но также и мрачного мечтателя, ожидающего более высокой гармонии, страдающего от грубости нравов и примитивности социальных обыкновений.
Природа простирается на тысячелетия назад и на тысячелетия вперёд, и потому её гармония представляется каждому эталонной и божественной. Она всеобъемлюща: если это стихия леса, она неисчерпаема по многообразию самовыражения. То же касается стихии гор, моря, пустыни, бескрайних снегов…
На поляне, где разомлевшие от солнца травы растут на глазах и где обилие цветов и букашек особенно трогательно намекает и на твою нужность в любом качестве этой никому не подвластной стихии, чувствуешь, что это и есть твой подлинный дом. Тут не присядет благодарно только тот, кого казнят и терзают тревоги…
И когда красота и умиротворённость земли, вод и неба переливается в красоту и умиротворённость пусть даже и примитивного быта, сказочную, былинную масштабность приобретают и хмурый кузнец Степан, прошедший Афганистан, и прозрачный от своего бескорыстия, мелкий и суетливый дед Пилип, шьющий бесплатно хомуты и делающий для всей голопузой детворы глиняные свистульки, неистощимый на шутки и постоянно, но беззлобно посмеивающийся над пришлым и настороженным элементом: «А ты, милый, случайно не из Блохиничей, что под Барбосовичами?..»
И дети, и бабы, шалости одних и нескончаемые заботы других, от стирки белья до прополки на огороде, получают величественное, ритуальное звучание, и неказистая хата кажется обиталищем древних богатырей…
Другой феномен, открывающий для души необъятный простор, представляет собою мир мысли, этой вечной оранжереи Правды и Истины. Мечтает и примитивный, мечтает и совершенный, и грёзы их сдерживает напор боли и страдания, возникающий неизбежно из разлада желания и яви, потребности и её удовлетворения. И работа — не та, и деньги — не те, и жильё — не то, слишком убогое и слишком быстро обрастает бытовым хламом, и подруга — не такая, о какой мечталось: кволая от ударов быта, не приметит ни радости, ни печали, не почувствует маяту сердца и брякнет что-либо невпопад, когда так хочется помолчать и подумать…
И в мыслях есть свои тупики и овраги, выселки и хутора, и мечты напоминают то бутылочную зелень морского залива среди скал и жарких волн воздуха, пропитанного гниением йодистых водорослей и медуз, то пахнущую морозом, бездорожную снежную целину с одинокой берёзой, над её куржавой полупрозрачной кроной висит сплющенное малиновое солнце…
Для всех, кто отваживается на кругосветный поиск на паруснике ожидания или воздушном шаре грёзы, открывается тонкая гармония жизни в добре, справедливости и умиротворении. Но и в беззащитности перед случайным или неслучайным дыханием рока.
Сильная мысль, как и могучие дубы на поляне, вдруг повергает в трепетное смятение: это же вот как щемяще честно и благородно могла бы вершиться вся жизнь! И — радость наслаждает душу, и умиление от того, что маленький и слабый человечек способен произвести необходимое и мудрое открытие, которое не может не быть божественным, потому что равно печётся обо всех… Бог никогда не там, он всегда здесь, среди тех, кто поднимается к небу…
Если вдуматься, картины природы — это высшие нравственные заповеди, только имеющие вид сокровенных соответствий. Пронзительная тишина в парке накануне дождя, свет заката, томящий душу неостановимым бегом времени, сольные партии соловьев в весеннем перелеске, волнение ржи под тугим предгрозовым ветром, запахи костра над рекой, парадоксы морского простора, когда слева надвигается чёрно-синий шторм, а справа — всё ещё сияет солнце и блестит штилевая гладь… Господи, да разве можно перечислить все эти великие чувства, внушаемые трепетной жизнью Земли?..
Но ведь и человеческий быт — это те же заботы пчёл и муравьев, только ещё более сложно организованных, владеющих речью и письменной, неугасающей памятью. Вот отчего так отрадны картины вечного труда на пашне, ловли рыбы, единоборства с диким зверем, это упорное стремление противопоставить болезни, голоду и забвению любовь и ответственность, веру и добродетель, славу и традицию… Всё это — совесть, дань народившегося перед нарождённым, дань утра и вечера перед полоской алой зари, кровавой раны, останавливающей надежды…
Но и тогда, когда мы выбираемся в бездонь высоких размышлений, остаётся тайна. И прежде всего тайна воплощения прекрасного, реального и прочного в природе, но фрагментарного и мгновенно исчезающего в человеческой толпе: многие ли способны освоить мысль гения, которая, может быть, равновелика грандиозным картинам бытия, — водопадам, степному раздолью, барханам, таинственным болотным топям и грозному морскому прибою, с весёлой песней перемещающегося песка и гальки?..
Скажу ещё более сокровенное: каждое существо жаждет занять равноправное, по крайней мере, с другими положение. Это удаётся лишь немногим и в масштабах мира, и в масштабах национальной общины.
Единственная сфера, где человек может быть спокоен относительно своего равного статуса, — это Природа, череда её бесконечных пейзажей, жизнь её мирных населенцев, увиденная со стороны в момент их спокойствия и умиротворённости. Но более всего, это сфера мысли, сфера доброй фантазии и мечты, не галлюцинации и химеры, вызванные наркотиками и винными парами, а строй логических дум, созидание нового плода, предполагающее определённый навык и определённую культуру, — и пахота, и постройка дома, и звучание музыки, и очарование знакомого голоса…
Вы задумывались когда-либо над феноменом веры? Абсурдно, примитивно, глупо, и, тем не менее, вера собирает миллионные толпы. Если вникнуть в психическую подоплёку явления, всё это люди, стремящиеся обрести уют равного положения по отношению к богу, пусть даже униженного практически, зато равновеликого в почитании недосягаемого и непознаваемого…