– Как дорого, – ужаснулась Кира, услышав, что им придется выложить почти две тысячи долларов. – Поедем лучше в Испанию. Там пляжи, говорят, хорошие, и в одну тысячу уложимся.
Но Бобров настоял. За границу он принципиально ехать не хотел. «Обжулят и там и здесь, – объяснил он супруге. – Но там чужие, а тут свои. Я, Кирочка, все-таки патриот». И Кира согласилась.
Они плыли ночами, а днем теплоход останавливался в очередном городе, и отдыхающие получали возможность экскурсий, могли оглядывать достопримечательности и были связаны с теплоходом только обедом и каютой для дневного отдыха. Бобров с женой обычно утром брали одну экскурсию, а после обеда бродили вдвоем. Их совершенно очаровал Калязин. Это был типичный приволжский русский городок с высокими деревянными одноэтажными домами. Старинные терема с тесаными воротами и резными наличниками потемнели от времени, но гордо держались, напоминая о том, что когда-то на Руси умели красиво и прочно строить. Супруги забрели на рынок, где купили себе по паре настоящих лаптей. Лапти местные умельцы создавали только для туристов, и обычно их покупали иностранцы.
– Буду на Петровке в отделе щеголять.
– Не позорься, подчиненные засмеют, – остерегла Кира.
– Пусть только попробуют! Это наша русская обувка, и носить ее должно с уважением. Ручная работа.
Запрятав лапти в спортивную сумку невероятных размеров, Бобров повел Киру к опустевшим молочным рядам. После обеда базар засыпал, но они купили банку простокваши у пожилого седоусого продавца, который уже собирал непроданное в ящики, тут же ее съели. На деревянном прилавке от покинувшего свое место торговца осталось немного семечек, и воробьи в драку пользовались бесплатным обедом.
– Жируют засранцы, – улыбнулся Бобров и взял жену под руку.
Чета покинула рынок и двинулась по улочке с милым названием Речная. Улочка вела к Волге. Бобров спустился с Кирой к самой воде и увидел на дощатой калитке картонную табличку с чернильной надписью: «Продается». Надпись умилила путешественников фиолетовыми чернилами, каких уже давным-давно нет в продаже. Супруги притормозили, Никита Васильевич приподнялся на цыпочки и заглянул за забор.
Матерые сучковатые яблони-ветераны ломились под тяжестью наливающихся яблок. В центре, окруженный плодовыми деревьями, виднелся крепкий рубленый домик. Возле высокого крыльца цвели георгины и стояла бочка с дождевой водой. Никита Васильевич приподнял Киру, и она тоже все это увидела.
– Давай спросим почем? – опуская жену на землю, неожиданно для себя предложил Бобров.
– Ой, правда! Я сама об этом подумала, – выдохнула Кира.
Калитка замыкалась на проволочный ободок. Они сняли немудреный запор, открыли калитку, поднялись на высокое волжское крыльцо и постучали. Глуховатая хозяйка преклонных лет открыла не сразу.
Через полчаса, за самоваром, москвичи узнали и цену дома, и причину продажи. Елизавета Федоровна имела под Москвой, в Мытищах, сестру, на три года старше ее самой. Та болела и требовала ухода. Обе женщины доживали одиноко, и Елизавета Федоровна решилась перебраться в Мытищи. Бывать там наездами пенсионерке было дорого да и трудно: старушка разменяла восьмой десяток.
– Ну что, рискнем? – подмигнул Бобров, когда они снова оказались на прибрежной улочке. – Заживем в своем доме. Тут и погреб, и кладовки. Будешь заготовки делать. Ты же у меня мастерица.
– А твоя работа?
– Уйду на пенсию! – заорал Никита Васильевич, схватил Киру в охапку и закружил по булыжной мостовой.
– Отпусти, люди увидят! – взмолилась женщина. – Мы же с тобой не студенты, стыдно…
Все оставшееся путешествие они говорили только о домике в Калязине. Бобров мечтал приезжать туда в начале весны, чтобы наблюдать ледоход, проводить в городке все лето до поздней осени и возвращаться в Москву с первым снегом. Они вспоминали сад, и Кира уже продумывала, какую ягоду пустит на компоты, а какую на варенья.
– Представляешь, мы будем каждый день просыпаться – и в окне Волга! Закаты, рассветы! Мы же в столице неба не видим, хоть и живем на чердаке. Вокруг башен настроили, что и в гостиной темно стало. А тут мы живую природу на остаток жизни получим. И никаких убийств! Как же мне эта уголовная сволочь осточертела! – восклицал полковник. Кира тихо улыбалась, в ее глазах светился тайный восторг.