Короткие гудки.
Бегу ко второму ящику. Открываю. У девушки с белыми, почти седыми волосами в красном свитере с нескромной надписью «Your Personal Day of Death is..».. Глаза закрыты. Кнопочный телефон. Звонок.
«Привет. Не спишь еще? Я вот уже ко сну отхожу. Олька, представь, сегодня ко мне цыгане опять привязались. Три цыганки. Та, что постарше попросила у меня волос, сказала, что за спиной у меня бесы. Я, собственно, не удивилась, это ж я! Денег они не взяли, но все что-то говорили по-своему. В общем, я чего-то жутко боюсь, чего-то очень нехорошего. Тебе не стоит со мной поддерживать знакомство». — Опять малопонятные, разрозненные, но болезненные воспоминания: сочный смех, сигаретный дым… — «Будем надеяться, что у тебя все великолепно? А то ты смотри, если что не так, я приду и всем по рожам надою. Понимаешь, у меня есть одна подруга, и мне самой плохо, когда у нее дела не ладятся, поэтому ты не возражай тут! Ладно, Олька, мне нельзя долго разговаривать, так что давай..».
Снова короткие гудки. Голова вот-вот разлетится на мелкие кусочки. Я не понимаю, что происходит. Но стук становится еще громче и отчетливей. Не знаю, каким образом мне удавалось смотреть на все происходящее. Наблюдать лучших друзей, спящих мертвецким, в прямом смысле этого слова, сне. Что-то должно было меня зацепить, заставить саму умереть от страха и боли. Но это что-то, возможно, потеряло всякий смысл.
Пищит телефон. Последний. Я не могу пошевелить рукой, чтобы взять его. Прилагаю максимум усилий, но рука, словно каменная, не желает переместиться в другую точку пространства. Наконец, мне удается поднести трубку к уху. Смех прилетел из трубки и ударил по барабанным перепонкам.
Поднимаю крышку последнего гроба. Хетана. Кожа потеряла цвет и стала безнадежно бледной.
«Привет. Ну, как тебе зрелище? Впечатляет? А ведь это твое болезненное воображение нашептывало мастеру, что изобразить. Только не оправдывайся, что, мол, себя не контролируешь, ничего не помнишь, ничего не знаешь. Ты — это ты, и никто больше. И доски для гробов сколачивала ты, и телефон с того света проводила ты, и убила всех нас по-своему. Только ты, никто другой. Те, с кем болтала сейчас, и сами знают, что ты с ними сделала, из жалости к твоей больной натуре они не стали тебя ни в чем упрекать. В противном случае, ведь ничего уже не вернешь. А мы когда-то очень хорошо общались. Вспомни концерты, клубы, кино, выставки… Я знаю, что для тебя мир теперь — это вечная череда комнат. В одной из них мы потеряли жизнь. А ведь я предупреждала, что Он не даст тебе покоя. Я просто уверена, что ты до такого безумия додуматься не смогла бы. Он ненавидел нас. Что? Ты, наверное, хочешь узнать, как такое могло произойти? Если интересно, спроси у других. Ты не можешь говорить, знаю, но все устроено так, что через линию можно улавливать твои мысли. Только без истерик, пожалуйста, и не кричи… Оля, Оля… Я, пока не забыла твоего имени. Больше не хочу с тобой разговаривать…»
Я не верю. Все понимаю, но ничему не верю! Все иллюзия! Почему я? Зачем они? Вдруг налетело столь сильное чувство безнадежности, что я упала на каменный сырой пол. Я готова была разорваться на месте. Ко мне вдруг вернулись внутренняя боль и страдание. Стук по двери становится настолько учащенным, что, кажется, вот-вот, она разлетится на мелкие кусочки. Что-то мокрое почувствовали мои ресницы, осталась последняя надежда…
57. Феликс
Осталась последняя надежда — питерский портал. Найти его просто. Да и не один он в Петербурге. Как и в Москве, их много, но я знаю только один. Не доезжая на Литейном до поворота, я выхожу из трамвая и иду немного вперед. Затем поворачиваю вправо и перехожу на другую сторону небольшой улицы, отходящей под прямым углом. Улица Белинского, дом одиннадцать. Подъезд. Парадное, как принято говорить здесь. Справа и слева от дверей, ложные двери, под тупым углом ко входу в дом. Даже не двери, я намек на двери. Будто архитектор хотел и передумал. Или наоборот — двери были, но их заложили кирпичом и заделали цементом. Мне нужна правая «дверь»…
— Итак — история повторяется. Ты снова пришел ко мне просить за нее.
— Да.
— И ты понимаешь, что я откажу тебе.
— Да, и все-таки прошу.
— Поздняя лейкемия. А ты знаешь, что и тогда, и в Средние Века люди тоже умирали от этого? Такого слова не существовало, но болезнь-то была! И в те времена у твоей протеже было то же, что у ее воплощения сейчас, только она ничего еще об этом не знала. Как ты думаешь, почему она так чувствительна и всегда столь остро воспринимала чужие страдания? Почему она так хорошо разбирается в людях и буквально видит их насквозь? Тебя таким сделал я, а она… она стала такой в результате своей болезни. И смерть по приговору инквизиторов была совсем не худшим для нее выходом. Это было лучше, чем то, что ждало ее потом.