«Спешат, — думал я. — Неужели наши так близко?» — и сердце забилось чаще…
Нам стали раздавать по буханке эрзац-хлеба (по 800 граммов) — вот и весь паек на три дня.
Тогда это и случилось. Одному матросу, огромному, худому — кости да мышцы — досталась гнилая буханка «хлеба», вся зеленая от плесени. Матрос попросил полицаев, которые раздавали хлеб, заменить буханку. У раздачи стоял немец-гестаповец. Он оттолкнул матроса прикладом. Матросик был, видно, не робкого десятка.
— Ах ты, гад… — прошептал он и, не долго думая, запустил буханку в голову гестаповца.
Удар был сильным, из носа немца полилась кровь. Гестаповец вскинул автомат, короткая очередь — и матрос рухнул у лотка раздачи.
Поднялся крик, ропот, ряды смешались, в полицаев полетели буханки — волнение переросло в голодный бунт. Часовые на вышках начали стрелять из пулеметов поверх голов.
Из своей казармы выскочили гестаповцы. Нас окружили.
— Ложись! — раздалась команда.
Сутки нас продержали во дворе лежа. По тем, кто пытался подняться, стреляли. Приехал немецкий прокурор. Нас выстроили. Началось следствие. Все в конце концов было свалено на комиссаров, политруков и полковников.
Снова карцер, цементный пол, мокрые стены, «паек», который позволяет только не умереть: 200 граммов эрзац-хлеба, 400 граммов воды в сутки.
Опять барак. Эвакуация задержалась. Дизентерия, тиф, чесотка ежедневно уносили десятки жизней. Кладбище было рядом, хоронили кое-как, над лагерем стояло зловоние, от которого люди буквально задыхались.
Только в сентябре началась расформировка лагеря. Отправляли пленных большими партиями в разные лагеря, в основном на острова Бельгии и Голландии.
Нашу комнату, четырнадцать человек, «отъявленных», эвакуировали последней. Ночью затолкали в вагон, бросили свеклы, заперли. Где-то впереди закричал паровоз, застучали колеса.
Куда везут нас? Какие испытания ждут впереди? Мы ничего не знали. За маленьким окошком была только черная ночь и больше ничего.
В землянках смертников
Нас привезли в Польшу, в небольшой живописный городок Хэлм. Прямо за его последними домами на большом поле находился так называемый Интернациональный концентрационный лагерь для военнопленных. 8500 человек из войск разных стран содержались здесь «на особом режиме».
Особый режим… Мы сразу почувствовали его. Сам лагерь имел довольно необычный внешний вид: несколько рядов колючей проволоки; внутренние перегородки из четырех рядов колючей проволоки; они образуют внутри лагеря правильные квадраты; между перегородками — узкие проходы, по ним постоянно фланируют немецкие часовые и полицаи.
Попав в лагерь, мы не увидели ни одного человека, ни одного барака. Где же нас будут содержать? И тут раздалась команда:
— Первые четырнадцать человек! В землянку номер 148!
Теперь мы все поняли: в каждом отгороженном квадрате-клетке была вырыта большая глубокая землянка, замаскированная под цвет местности.
В одну из таких землянок попал и я со своими товарищами. Мы очутились в зловонной и сырой темноте. Постепенно глаза привыкли, и мы увидели свое «жилье»: земляные мокрые стены, низкие голые нары, зловонная параша, высоко в потолке блестело окошко — в него постоянно заглядывал часовой.
Все пленные были размещены в таких же землянках. Мы не видели больше друг друга — прогулок не было. Вся наша жизнь теперь была замурована в эту землянку, настоящую собачью конуру.
Раз в день открывалась покатая дверь, и немец-ефрейтор в сопровождении двух полицаев ставил нам ведро теплой воды, заваренной сухим жомом, и ведро вареной мерзлой картошки — суточный рацион на четырнадцать человек…
Мы узнали, что те восемь с половиной тысяч, которые были в лагере до нас, погибли: кто умер от истощения и болезней, кого замучили гестаповцы. Лагерь был своеобразной машиной, перемалывающей человеческий материал. Здесь нас ждала неминуемая смерть.
Мы узнали, что прямо в землянках гестаповцы пытали свои жертвы, расстреливали и тут же закапывали. И, действительно, стены нашей землянки были в крови, под одними нарами мы нашли человеческий скальп…
Тогда я молил судьбу только об одном: смерть, приди скорее, закрой мои глаза, избавь от мук!..
И вдруг 1 октября 1943 года широко открылась дверь.
— Выходи! В баню!
Мы выбрались из своих нор наружу. Шел мокрый снег, дул ледяной ветер.
Я опьянел от свежего воздуха, глаза слепило. Нас провели через весь лагерь, вывели за ряды колючей проволоки. Длинное темное здание, цементный пол, решетки на окнах. Духота.