Я помню то ясное летнее утро и огромные толпы под черными раструбами радио, и растерянные лица, и слезы, и гнев. Помню, как Москва превратилась вдруг в кишащий улей, как выстроились очереди у магазинов. Помню москвичей, мужчин — и пожилых, и совсем еще юных. С рюкзаками и с чемоданчиками, они тоже выстраивались в очереди — у дверей военкоматов.
И уже на второй день, когда мы уезжали, гремели на московских улицах военные оркестры, и на стенах домов появились плакаты «Родина-мать зовет!» — с этим плакатом в памяти моей навеки соединился образ Москвы первых военных дней.
Я помню: прошли первые дни смятения, и мы были полны решимости и веры — война будет недолгой, мы двинем против Гитлера свою армию, вооруженную первоклассной техникой, и в несколько недель все будет кончено. Ведь совсем недавно мы пели:
…Только через три дня я добрался до дома. Вместе со всеми я пережил и отчаяние, и боль, и ненависть. Черная лавина нашествия неудержимо катилась по родной земле.
Пал Киев. Полчища фашистов подходили к Полтаве. Вражеская авиация бомбила Сумы и Белгород.
Скоро и мы услыхали голоса войны: днем и ночью за горизонтом рокотала канонада. Через наше село Теребрено, где я работал председателем сельсовета, проходили колонны беженцев, проходили солдаты, потупив взоры… Тогда я увидел и первые немецкие самолеты со свастикой на крыльях…
Я это запомнил навсегда: пыльная дорога и телеги, телеги, телеги, ржание лошадей, детский плач, заплаканные, полные недоумения, женские лица. Кое-как навьюченный скарб… И вот тогда внезапно вынырнули из облака два самолета со свастикой на крыльях, они спускались все ниже и ниже — на беззащитную дорогу. Шарахнулись в стороны люди, опрокинулась телега, на которой сидела сухая, безразличная ко всему старуха. Запрыгали разрывы бомб, пулеметные очереди разорвали жаркий воздух. Все смешалось, перепуталось. Люди разбежались с дороги. Остались лошади. Они падали, сраженные пулями, вставали на дыбы, страшно ржали, налетали друг на друга, срывались в стороны и, опрокидывая телеги, топтали людей… А самолеты разворачивались и методично, спокойно заходили все снова и снова…
Потом я видел много страшного — нечеловеческие муки, на которые фашизм обрекал людей. Но та картина расстрела колонны беженцев всегда стоит у меня перед глазами, как образ войны бессмысленной и беспощадной.
Я ушел в армию. Сначала был заместителем политрука, потом литработником фронтовой газеты «В атаку!», потом комиссаром батареи и секретарем партийной организации артиллерийского дивизиона.
Ленинградский фронт. Волхов, Спасская Полесь… Кровопролитные бои за город Ленина. Сколько же хороших хлопцев осталось там! Сколько молодых сердец остановилось навеки!.. Тогда я был свидетелем мужества и преданности наших людей своему народу, партии. Но не об этом пишу я сейчас. О том, как стойко и отважно сражался наш народ, написано сотни книг. Я пишу о другом.
Война стала нашим суровым бытом. Оказывается, и к смерти, которая ходит за тобой по пятам, можно привыкнуть…
Но в первые месяцы мы не знали, что война с фашизмом — особая война. Мы знали о фашизме понаслышке, мы еще не видели его дел…
…Ночью был жестокий бой за маленький лесок. Мы его отбили у немцев. Тогда я работал в газете. Мне нужно было найти подразделение артвзвода, который отличился в бою, и написать о нем. Я шел через лес и вдруг остановился, как вкопанный: на сосне в одном нижнем белье висел человек. Я узнал его — это был молодой лейтенант из нашего подразделения. Он попал в руки фашистов, и вот они казнили его. Но лейтенант был не просто повешен. Палачи повесили его так, что большими пальцами ног он стоял на земле. Под пальцами и пятками лежали уже потухшие угли. В ладони рук его были загнаны куски гвоздевой проволоки.
А потом в соседней деревне из колодца мы вынули семь трупов наших разведчиков, попавших в плен в неравном бою. У них были отрезаны носы, уши, губы, выколоты глаза. Жители деревни сказали нам, что все семеро были брошены в колодец живыми.
Так на беспощадной практике постигали мы сущность немецкого фашизма.
Синявинские болота
В сентябре 1942 года в районе Синявинских болот, что под Ленинградом, попала в окружение стрелковая бригада, в которой находилась наша батарея.
Мы дрались до последнего патрона, до последней возможности. И вот настал тот момент, когда в батарее осталось семь человек и ни одной гранаты, ни одного патрона… И уже слышна рядом немецкая речь. Не встречая сопротивления, фашисты в полный рост идут на нас, залегших между болотных кочек, прочесывая лес из автоматов.