— Простимся, товарищи… — прошептал рядом заместитель командира батареи Пузырев.
Дальше я не помню — прямо перед глазами встал огненный сноп, и я провалился в черную бездну. Не знаю, сколько прошло времени. Когда я очнулся, было уже темно. Я лежал на боку и глаза слиплись от крови. По земле шарили карманные фонарики. Два сапога остановились передо мной.
— Руки вверх! — услышал я. Надо мной стоял белобрысый немец. Я попытался подняться, но не смог. Подошел второй солдат и они, взяв меня под руки, подняли. Подвели к строю — в нем стояло пять человек. Я был шестым. Нас окружили немцы с автоматами.
Еще раньше около своего блиндажа мы закопали все документы — личные и батареи. Надеялись, что вырвемся из кольца и потом придем сюда. Но не пришлось…
У меня раскалывалась голова, звон стоял в ушах, из виска сочилась кровь.
Вперед вышел офицер. Играя хлыстом, спросил на хорошем русском языке:
— Комиссары, политруки, офицеры есть?
Мы молчали.
— Евреи есть?
Мы молчали.
— Коммунисты?
Рядом со мной стоял младший лейтенант Зайцев. Он поднял голову, посмотрел немецкому офицеру в лицо и спокойно сказал:
— У нас в армии все коммунисты.
Офицер сделал солдатам знак, и Зайцева стали зверски избивать.
— Ты у меня поговоришь! — крикнул офицер. — Кто комиссар, ну?!
Лицо Зайцева превратилось в кровавую маску, но он молчал.
А мы стояли рядом и ничего не могли сделать… Так начался для меня фашистский плен, так начались мои хождения по дорогам смерти.
Уже вернувшись из плена, я узнал об огромных фашистских лагерях, таких как Бухенвальд и Освенцим.
Находясь за колючей проволокой, люди и там не прекращали борьбы. Боролись не только за право жить. Эти мужественные узники мстили, как могли, врагу за все то, что они творили на нашей земле, за горе и страдания многих миллионов людей.
Я прошел через пересыльные лагеря. В них заключенные оставались лишь на очень короткое время. Это затрудняло борьбу.
И все-таки мои товарищи и я, как могли, боролись.
Первый этап
Где-то совсем рядом был фронт, и поэтому немцы спешили. Нас не стали допрашивать, нас быстро погнали на запад. Я знал, что если упаду, меня пристрелят, как собаку. И я бежал, порой теряя сознание. Меня поддерживали товарищи. Если бы не они — лежать бы мне там, в Синявинских болотах, с простреленной головой. Рядом топали немецкие сапоги, как кнутом стегал нас крик:
— Шнель! Шнель!
Так бежали мы, изнемогая от боли и усталости, километров пять. Совсем стемнело. Наконец, немцы остановились.
— В овраг! Живо! — крикнул офицер.
Нас согнали в овраг, положили на землю, накрыли брезентом. Ничего не видя, мы слышали, как выстраивается вокруг нас караул.
Рано утром прибыл конвой из двенадцати человек. Нас подняли прикладами и, подгоняя грубыми окриками, снова погнали по грязной дороге. Так мы шли целый день без остановки. Конвой следовал за нами на машине, там немцы горланили песни, пили, ели, хохотали. А мы не получили ни крошки хлеба, ни глотка воды. К вечеру оказались в Синявино.
Нас загнали в глубокий овраг. Там было еще шестеро пленных. На краю оврага немцы поставили ручной пулемет, направили дуло на нас. Опять накрыли нас брезентом. Пошел дождь.
Мокрые, уставшие, голодные, прижались мы друг к другу, кое-как согрелись. Стали шепотом спрашивать, кто из какой части, как попал в плен. И вдруг один парень в очках — потом я узнал, что он студент-историк из Ленинграда — шепчет:
— Тише, ребята. Немцы про нас говорят.
Замерли. Слышим, немцы что-то по-своему долдонят.
— Ну? — спрашиваем у студента.
Он помолчал и говорит:
— Утром расстреляют нас. Из пулемета. И брезент снимать не будут…
Это была страшная ночь. Кто-то плакал. Кто-то проклинал Гитлера, войну, свою судьбу. У другого, видно, помутился рассудок — он все повторял всю ночь:
— Прощайте, братцы, не поминайте лихом… Прощайте, братцы…
Кто-то бредил.
Уж не знаю как, но я заснул. И приснился мне родной дом, жена, ребятишки мои, которые остались в оккупации. Но во сне была мирная довоенная жизнь, дом мой родимый, спокойный и чистый, жена обнимала меня, и я шептал:
— Настенька… Настенька, милая моя…
— Встать! Шнель!
Я открыл глаза, и слезы потекли по моим щекам — таким невыносимым, безнадежным, безвыходным показалось все, что окружало меня…