— Я плюю на традицию, — прикрикнул Понтий Пилат на командира легиона. — Его прах развеют по ветру, и мысли его не переживут годы. Его забудут, и ничто и никто не станет напоминать о Назаретянине.
Марк Аврелий задумчиво посмотрел в глаза Понтию Пилату.
— Ты боялся — ты, римский наместник; два легиона подчиняются тебе, но ты боялся. Боялся одного-единственного человека, который даже не был могучим воином. Да, клянусь Юпитером, я все еще вижу твой страх. Хотя ты притворяешься спокойным, ты все еще дрожишь, как женщина. Я вижу это, и я чувствую это. Клянусь всеми богами, страх перед ним впитался в твои кости…
— Молчи! — рявкнул Понтий Пилат на командира. — Очевидно, голова твоя забита мыслями о битвах, кои омрачают твой разум. Ты воин, ты никогда не поймешь, какою властью обладает слово. Вспомни, как он прибыл в город. Тысячи вышли на улицы и приветствовали его возгласами ликования. Подай он лишь знак — и город утонул бы в крови. И это могла бы быть наша кровь, и в тот день она бы впиталась в пыль.
— Ты восхищаешься этим человеком, простым сыном плотника из Назарета, — заметил Марк Аврелий.
Понтий Пилат опустился на ложе.
— Да, но он был кем-то большим, нежели простым человеком; он был особенным человеком, очень особенным, каких совсем немного под жарким солнцем. И у него было нечто, что мы давно потеряли.
Марк Аврелий наклонился к наместнику.
— И что же это — то, что возвысило его над другими и чего нет у нас?
— У него была вера, — сухо ответил Понтий Пилат.
Они встретились в стороне от места казни, в западной части города, в квартале скорняков и дубильщиков, под защитой стен из глины, среди смрада поденной работы. Им приходилось быть осторожными: город кишел шпионами, легионерами и всяческим сбродом, который за пару ассов готов был продать даже собственных детей.
Однако в кривые переулки квартала дубильщиков, где смрад даже ночью окружал все, что двигалось, легионеры и лакеи римского начальства забредали редко. Они сидели вокруг огня — двое мужчин и женщина, голову которой покрывала серая косынка.
— Просто убить его римскому палачу мало, — произнес Кифа[2] в тягостной тишине, — они хотят уничтожить его, убрать его тело с лица земли. Но мы не допустим этого. Мы помешаем им. Ведь они идут против закона.
— И что же ты намерен сделать, Кифа? — спросил Иоанн.
Кифа посмотрел вверх.
— Мы должны действовать, прямо сейчас. Нельзя оставлять им тело.
Женщина громко всхлипнула.
— Он — мой сын, и я не могу просто отдать его римлянам. Он должен покоиться в земле согласно нашим традициям, пока Отец не призовет его к себе.
Иоанн вскочил.
— Но как? Римляне выставили посты. Они будут охранять его. Они многочисленны, так многочисленны, как никогда прежде. Дозорные патрулируют каждый уголок города. Они вооружены до зубов. Разве Иешуа сам не говорил, что в этот день нельзя проливать кровь? Наш час еще не пробил.
— Ты заблуждаешься, — прервал его Кифа, — наш час пробил. Все подготовлено. Мы отправляемся в путь. Нельзя терять ни минуты.
В комнату вошла Магдалина. Она села рядом с Марией и обняла ее за плечи. Кифа встал. Он взял свой посох и вместе с Иоанном направился к двери.
— Мы встречаемся в конце завтрашнего дня в холмах Вифлеема, на развилке дороги в Беш Хамир, — заявил Кифа, обращаясь к Магдалине. — Бери Марию с собой и заботься о ней. Утешьтесь: мы не бросим Иешуа на произвол судьбы. Если разминемся, то мы будем ждать вас на озере возле пещер. Проследите, чтобы никто не последовал за вами, и отправляйтесь в путь, как только затихнут наши шаги. Скоро в городе поднимется волнение. Идите на восток, не сворачивайте на запад или к Голгофе и возьмите с собой достаточно продовольствия. Нам долгое время придется скрываться.
Магдалина встала.
— Будьте осторожны, — напутствовала она. — Сегодня больше не должна пролиться иудейская кровь.
Кифа кивнул и вышел наружу. Иоанн последовал за ним. Под развевающейся одеждой он прятал топор.
Их было семеро. Маленький, чтобы не привлекать внимания, отряд. Их факелы светили во тьме. Тишину нарушал лишь лай собак, доносившийся из близлежащего города, достигал холма, в остальном господствовала тишина. Люди отошли на покой и спали. Одни сразу забылись сном, другие лежали с влажными глазами, погруженные в мысли о прошедшем дне, который забрал у них последнюю надежду.
Поднимался ветер. Теплый ветер пустыни, от которого факелы начинали мигать. В таинственном полумраке они достали крест из земли и положили на землю. «ИНЦИ»[3] было написано на дощечке над головой покойника. Белым, как алебастр, казался труп убитого царя иудеев. Им не пришлось прикладывать особых усилий, чтобы снять мертвое тело с креста. Окровавленные гвозди остались в древесине.