Не воскресишь Александра: душа оскудела.
Я в Эдинбурге осеннем недавно бродил:
Людям невесело и в суете фестивальной.
O’дин заоблачный квёлый свой лик обратил
К траченным немочью стогнам отчизны печальной.
1992
* * *
Мы зависим от произнесенных
Слов — верней, чем от ночей бессонных,
Отданных счастливому труду, —
И не будет проку никакого
От гончарной печи и алькова
Равнодушным к славе и стыду.
1985
* * *
Влачи сквозь низости и тщету
Земной оболочки гнет —
Лишь смерть начальную чистоту
И цельность тебе вернет.
Вновь будешь прекрасен, как был тогда,
Когда ты задуман был,
И путь твой — оттуда и вновь туда —
Проявится меж светил.
1985
* * *
Уж ты не раб — ты царь венчанный...
Там будет счет другой. Вся подлость отойдет,
Исчезнет без следа обидной плоти гнет,
И зубы ветхие, и пористая кожа,
И бесконечные уступки естеству.
Психея, угадав, на что она похожа,
Впервые без стыда промолвит: я живу.
1985
* * *
В спокойном сознаньи своей правоты
Твой пасынок держит перо.
Он видит: над ним наклоняешься Ты —
Что слава ему и добро?
Течет, не мельчая, горячий поток,
Отбеленное полотно,
Страдание свернуто в плотный моток,
Смятение отметено.
Он вынес такое, о чем прошептать
Не сможет — не сможет никто —
И гальку морскую не станет метать
Химере в ее решето.
1985
* * *
Мой польский классик, за ручьём твоим
Свет выключен, итог непоправим.
Свинцовые нас воды разделяют.
Как ты, еще паромщик твой не знает
Меня, и неразменный мой обол
Еще в кошель его не перешёл,
Способствуя благоустройству в зоне
(Сизифу — фартук, шпильки — Персефоне).
Дай срок, увидимся. И я служил
Тому, что в жилах, — тою, что из жил,
Как ты. Залогом нашего союза —
Моя эллинистическая муза,
Родня твоей, хоть и на русский лад
(и школьники ее не затвердят).
Сойдёмся мы. Но я вперёд замечу
И малость ту, что омрачит нам встречу:
Толпе, как ты, не верил я, не звал
Уравнивающий гонимых вал,
И пыл мировоззрений мне наскучил,
Как зал музейный, где собранье чучел.
Для Клии войны ямбов не важней.
И в жизни (страшно прилепляться к ней!),
И в смерти (чьих трудов не отвратишь)
Равéнство — чушь, очередной фетиш.
Мир тот же. Как ни просвещай народы,
Задумчивой не выведешь породы.
Стопы крестьянские в крови омыв,
Правдоискатель спит — и видит миф.
Ты виноват. Вся жизнь твоя ошибкой
Была пред ним. С блаженною улыбкой
Твои очки раздавит христофор,
А там и главный выложит укор.
Не оправдаешься в грехе известном
Ни Польшей, ни отечеством небесным,
Души не склеишь, флагу присягнув
В гнезде ветров, где вечность чистит клюв.
1989
* * *
Тем душе тривиальность любезна, что ты
Возникаешь в январском снегу.
Свет доходит ко мне и от дальней звезды —
Но обнять я тебя не могу.
Слава Богу, что так! Мой скудельный сосуд
И не стоит космических ласк —
Но теки, шелковинка! Храни свой маршрут,
Неизменный держи параллакс.
В сорок месяцев луч покрывает парсек.
Знаешь, сколько воды утекло?
Обновились собрания библиотек.
Где мы жили — сугроб намело.
Улыбнувшись, в пространство ты бросила взгляд —
Нас с тобой уже нету почти,
Но улыбка проходит заснеженный сад
И галактики нижет в пути.
Значит, впрямь ты звезда. Повторю, не стыдясь,
То, что сказано тысячи раз,
Потому что слова — это счастье: их вязь,
Словно жертвенник, требует нас.
1989
* * *
Политик в той земле доживал,
Поблажку в той заслужил
Стране, с которой он воевал
И которую победил.
Отечество, воплотясь в большинство,
В торгашеский ушлый класс,
Провидчески выдворило того,
Кто вёл его в страшный час.
Наместничествуя, снискав почёт
На материке царей,
Вздыхает он старчески: — Всё течёт.
Всё суетно. Панта рей.
В Европе смеркается. На берега
Любезных внутренних вод
Он смотрит со стороны врага,
Впивая пышный заход.
А часом раньше всходит на борт
И вскоре над ним летит,
Кто тоже страстный был патриот
И страстный космополит.
(Вот пункт, где мы уроним слезу
На варварскую строку:
Стовёсельный парусник там, внизу,
И боинг здесь, наверху.)
Не воин, не мученик, не герой,
Чухонец, анахорет,
— В подлунной, — вздыхает этот второй, —
Больших изменений нет.
Капризный средиземноморский рок,
Навязчивый компаньон,
Таких повымостил нам дорог,
Что Мёбиус посрамлён. —
Он видит с набранной высоты,
В стекло упираясь лбом,
Кикладов кленовую медь, пласты
Гончарные в голубом.
2-7 февраля 1988
ВОСЛЕД ЗА ПЕРСЕФОНОЙ
1
За топкой, на Адмиралтейской шесть,
Оставил я автограф мой в бетоне,
Дыру в стене заделав: след ладони.
Как знать, не виден ли он там и днесь?
В тот год последняя сгустилась мгла,
И полнясь жертвенностью отрешённой,
В котельные, вослед за Персефоной,
Камена петербургская сошла.
Там, под имперской правильной иглой,
Морей ревнительницы азиатской,
В ревнивой обездоленности братской
Пророков сонм ютился удалой.
От входа обмуровкой скрыт на часть
Был круглый стол, и кресло раскладное
Стояло, время празднуя дневное,
Запретным ложем к ночи становясь
(уставом спать не разрешалось). Там,
В зловонной утопической юдоли
Так обреченно грезилось о воле...
И рок отсчитывал дежурства нам.
2
Мне чудилось: я Молоху служу.
Гудело пламя, стоны раздавались,
Танцовщицами стены покрывались,
Подобными фигурам Лиссажу.
В любовной изнурительной борьбе
По рыхлым стенам, грязной занавеске
Живые пробегали арабески
И пропадали в отводной трубе.
Сова садилась на байпас. Геккон,
Подслеповатый красноглазый ящер,
По кафелю, цивилизаций пращур,
Отвесно шёл, к сознанью устремлён...
Язычество, неистовством полно,
Игрою упивалось ритуальной.
Его авгур, алхимик карнаваьный,
Клюкой стучался в тусклое окно.