— Может быть, потом они отпустят и остальных, — сказал он наконец.
Он до сих пор не мог взять в толк, за что они так обошлись с Еша. Ему казалось, что ошибка должна быть скоро исправлена. Зелот, по-видимому, был менее наивен и понимал, что дело плохо. Во взгляде, которым он обменялся со мной, сквозило отчаяние и безнадежность.
Мои друзья не знали греческого и не могли понять, что же действительно произошло на этом так называемом суде. Они не смогли уловить, что Арам предал Еша, но считали, что во всем виноват Юдас, ведь его имя упоминалось при чтении обвинения. Мне бы нужно было объяснить все Зелоту и Камню, но меня мучил стыд, ведь придется рассказать, что я был рядом с Арамом в тот момент, когда он выбалтывал все про Еша, и это, я понимал, решило судьбу учителя. Я был там, стоял на коленях, слушал и молчал. Арама не было сейчас здесь, во внутреннем дворе. Никаких следов его присутствия. Похоже, что его одного отпустили просто так.
Я все время думал о Йерубале: я никак не мог понять, что же произошло. За время нашего с ним путешествия я убедился, что этот плут знает тысячу уловок и способов спасения собственной шкуры. Но то, как он сейчас вел себя в тюрьме, ничем не напоминало его обычное поведение. Он держался гордо, так, как будто бы собственная жизнь его нисколько не волновала. Получалось, что и он, и Еша пострадали, но спасли остальных, специально пожертвовали собой за всех нас. Понятно Еша, но представить Йерубаля в такой роли было трудно. Мог ли Еша так повлиять на плута Йерубаля, что тот изменился до неузнаваемости? Изменился настолько, что вдруг сказал себе: «Дайте я выпью эту чашу!»
Потом я стал думать, что буду делать, когда меня, наконец, отпустят. Я решил, что тут же отправлюсь домой. Я решил так еще тогда, когда мы были в камере вместе с Арамом и Камнем. Я начал думать о доме, вспомнил цветы, которые росли у нас на ферме, я даже почувствовал их запах. Я прикинул, что вернусь как раз к сбору урожая, и еще подумал о том, что увижу сына, своего сына, который, наверное, здорово подрос за это время. Как жаль, что я не могу открыто назвать его своим сыном. Я вспомнил, какой тяжелой казалась мне жизнь, когда я уходил из дома. Но на поверку вышло, что есть на свете вещи куда более тяжелые. И теперь, если бы кто-то вдруг решил спросить у меня совета, я сказал бы тому человеку, что лучше всего быть там, где твой дом. И правильнее всего быть верным своему делу.
Так я стоял, предаваясь сладким воспоминаниям, и уже чувствовал, что называется, вкус свободы у себя на губах. Остальные, как видно, тоже собрались навсегда покинуть это злополучное место. Мы стояли молча, никто особо не жаловался на несправедливость наказания, уверенные в том, что это необходимая плата за скорое освобождение. Но тут во дворе появились двое старших военных, они медленно шли вдоль ряда, всматриваясь в наши лица и время от времени выдергивая кого-нибудь из строя. Приглядевшись, я заметил, что выбирали они тех, кто был помоложе, и быстро опустил глаза, склонив голову как можно ниже. Но было поздно. Один из капитанов указал на меня, и меня вывели из строя. Они отобрали всего шесть человек, а остальных повели к воротам. Симон-Камень не мог даже бросить на меня прощальный взгляд, так он переживал о том, что судьба так несправедливо обошлась с нами и ему приходится оставить меня здесь. Ворота распахнулись, я увидел крыши домов, праздничные флаги, выставленные в окнах, до меня долетел запах дыма от очагов, на которых варилась праздничная еда. И невольно слезы навернулись мне на глаза. Ворота быстро закрылись за счастливчиками, а мы остались в обществе наших тюремщиков.
Нас заперли в клетке во дворе. Мы пытались расспросить солдат, почему нас не отпускают, но они делали вид, что не понимают нас. Наступала ночь, по камерам разнесли ужин — немного тушеного мяса. То, что называлось мясом, представляло собой кость и немного хрящей. Тут я вспомнил слова Йерубаля о том, что сегодня вечером мы будем есть нашего пасхального ягненка. Я разговорился с одним парнем, которого тоже оставили, как и меня. Он сказал, что тех, кто сейчас в тюрьме, скорее всего продадут потом в рабство, может быть, в Рим, или еще куда-нибудь. Я подумал о Йерубале. Рим — это, пожалуй, для него, наверняка он сумеет пристроиться в какой-нибудь богатый дом, может быть, даже к императору, а уж потом найдет путь к спасению, я уверен. Мы говорили мало, не потому, что нам не хотелось поделиться пережитым, но попробуй разберись в этих обстоятельствах: кто здесь шпион, а кто нет. Кроме того все видели, что я не еврей, и поэтому предпочитали сторониться меня. Присмотревшись, я обратил внимание, что среди нас были те, на чей счет римляне, по-моему, не очень-то заблуждались. У некоторых был такой вид, словно они готовы были перерезать горло первому встречному римлянину. Им, надо сказать, крупно повезло, что правитель не видел их. Один из таких головорезов был приблизительно одних со мной лет, у него пробивалась тоненькая бородка, похожая на козлиную. На окружающих он бросал злобные взгляды, от которых мурашки бежали по коже. Его побаивались и старались быть с ним едва ли не осторожнее, чем со мной, язычником.