Мы с Симоном еще долго оставались там, не спуская глаз с вершины холма. Постепенно собравшиеся стали расходиться. Тут я заметил, что братья Еша, его мать и несколько наших женщин стояли совсем неподалеку, всего в сотне шагов от нас. Я потерял их из виду с тех пор, как мы вышли за городские ворота. Их одежда промокла насквозь и была покрыта грязью, теперь они ничем не выделялись из серой толпы. Но стоило посмотреть на них попристальней, как появлялось ощущение, что от них исходило что-то неуловимое, похожее на порыв свежего ветра или приглушенный аромат полевых цветов. Что-то разделило их, как будто кто-то провел между ними невидимую черту. С одной стороны были братья, трое. Старший, как неприступная башня, стоял между двумя другими. По другую сторону находились три женщины; я обратил внимание, что мать Еша стояла рядом с Мари, обняв ее за талию и вместе с ней укрываясь от дождя под одним плащом. Они были теперь равны в своей беспомощности, словно дети, о которых забыли взрослые. Сейчас было не важно, каким разным был для них Еша, — его казнь уравняла их в чем-то очень важном. Ни одна из них не получила от него того, чего ожидала, а теперь они обе потеряли его.
Тишина, повисшая над нами, приобрела почти физическую плотность, она казалась самым нестерпимым на свете шумом. Мне вспомнились похороны в Баал-Саргасе, с наемными плакальщиками, изображающими скорбь; их вопли казались самой тишиной в сравнении со скорбным молчанием, из-за которого хотелось зажать поплотнее уши. Слышался только надоевший до тошноты шум дождя.
На крестах к тому времени завершилась первая стадия агонии, теперь люди должны были притерпеться к постоянной непрекращающейся, терзающей их тела муке. Зрелище было не из легких, но взгляд невольно возвращался к ним и неосознанно схватывал любое слабое движение, будь то судорога, или хрип или еще какой-нибудь всплеск затухающей жизни. Мать и Мари продолжали стоять здесь поодаль от меня. Я подумал, что, наверное, они не в силах смотреть на такое, но, обернувшись в их сторону, увидел, что их взгляд неотрывно прикован к Еша. Широко открытыми глазами они смотрели на крест, как бы желая разделить с распятым каждую горькую каплю его страданий.
— Я должен был быть там, рядом с ним, — сказал Симон; впервые за все это время он произнес такую длинную фразу. — Ведь этому он нас учил.
Я хотел сказать ему, что он ведь и сейчас рядом с Еша, но я слишком хорошо понял его. Он хотел быть рядом с ним там, на кресте, а не стоять тут, наблюдая его страдания.
Йерубаль умер первым, у него было меньше сил. Я почувствовал, в какой именно момент это произошло. Он как-то вдруг шевельнул рукой, потом вздохнул, и я вдруг понял, что на кресте уже не Йерубаль, а кусок мертвой плоти. Вскоре за Йерубалем умер и Еша. Остальные все еще были живы. Власти не хотели, чтобы их обвинили в оскорблении еврейского закона, поэтому солдатам скорее всего был отдан приказ управиться до захода солнца, тогда тела должны были уже быть сняты и погребены. Римляне начали обходить кресты, дубинками ломая ноги повешенным — тело резко опадало вниз и наступало удушье. После чего все закончилось довольно быстро. Когда умер последний повешенный, римляне стали опускать кресты, отрубая прибитые конечности специальными железными клиньями, так они освобождали крест от тел. После чего тела относили на кладбище и сваливали там в одну могилу.
К нам подошла Мари, лицо ее было до того безжизненным, что казалось маской, прикрывавшей пустоту.
— Мы уничтожены, — сказала она и упала на колени прямо в грязь.
Симон бросился поднимать ее, неловко обхватив. Это было похоже на объятие огромного неповоротливого человека и маленькой хрупкой женщины, поддерживающих друг друга в горе.
— Он так много открыл нам, и мы понимали даже самые сложные вещи, когда он говорил с нами. Может, когда-нибудь мы поймем и то, что случилось сегодня.
Они стояли так еще некоторое время. Мари крепко держалась за Симона, пока тому не стало неудобно, и он мягко отстранил ее, сказав, что ничего тут нельзя сделать, нужно идти домой.
Он обернулся ко мне и спросил, не хочу ли я пойти вместе с ними, но в глазах его при этом таилось беспокойство — слишком уж много пришлось мне увидеть и узнать.
— Я думаю, что сам найду обратную дорогу, — ответил я.
Мне просто хотелось побыть одному и самому найти свою дорогу.
Они отошли, направившись к родственникам Еша; я видел, как они, собравшись вместе, отправились прочь, не оглядываясь. Они были похожи на две горы, высокие и широкоплечие — Симон-Камень и старший брат Еша. Я смотрел, как они удалялись в окружении остальных членов семьи и наших женщин, и теперь эти две горы уже не казались огромными и неприступными — они словно осели, уйдя в землю.