Второй раввин, увидев человека, умирающего от голода возле своих дверей, пригласил его в дом и накормил. Второго раввина признали виновным, потому как тот не мог быть уверенным в том, был ли человек смертельно голоден или нет.
В рассказе Иешуа легко угадывалась издевка, и раввин сильно оскорбился. Заручившись поддержкой нескольких городских предводителей, он запретил ему посещать молельный дом. Ко времени моего появления город раскололся на две части: одни поддерживали Гиораса, другие — Иешуа. Однако основная масса выбрала в проводники осторожность, не выказывая открытой поддержки ни тому ни другому. Положение было типичным для многих окрестных городов, в любом из них всегда находилась горстка власть придержащих, которые презирали Иешуа и всячески стремились его сокрушить. Все обвинения сводились к следующему: он восстанавливает детей против родителей, он одержим демонами. Утверждали даже, что он вовсе не иудей, а язычник, соблазняющий людей поклоняться чужим богам. Было известно, что он жил в Египте, и поэтому на него часто доносили, обвиняя в колдовстве. Иешуа не был осторожен в высказываниях и всегда говорил то, что думал, и это несколько раз чуть не закончилось трагедией. В Цефее Иешуа вмешался в спор о земле, причем выступил на стороне тех, кого галилеяне ошибочно называли «сирийцами». «Сирийцы» восходили к ветви, возникшей во времена ассирийского завоевания, в маккавейский период они были насильственно обращены. Между ними и евреями, чьи предки пришли в Галилею в качестве колонистов, шла постоянная и яростная распря, которая, конечно, касалась и земли. Иешуа, приняв сторону «сирийцев», чудом избежал избиения камнями. Вскоре пошли разговоры, что он сделал это нарочно, чтобы таким образом увеличить число своих приверженцев среди «сирийцев», что, в конечном счете, и произошло. Многие из них теперь горячо его поддерживали.
Таким образом, Иешуа снискал репутацию возмутителя спокойствия, хотя в своих проповедях он призывал относиться с любовью к своим врагам — даже тех, кто бьет тебя, можно разоружить добрым отношением и прощением. Так поступали греческие философы-киники. Сначала я не оценил такой подход и посчитал его обычным приемом риторики или даже утонченной издевкой. Я знал, что зелоты, когда их арестовывали, сразу же сознавались в преступлении, выказывая таким образом презрение к тем, кто их схватил. Однако я слышал о неком Араме Киннерийском, который возглавлял группу приверженцев Иешуа в ранний период его деятельности, с которым в дальнейшем произошел разрыв как раз по вопросу о применении силы. Я же ни разу не мог отважиться заговорить на эту тему с Иешуа. Сам себе я объяснял это тем, что не могу добровольно вступить на путь, который приведет к неизбежному разрыву в случае, если наши взгляды не совпадут. Но было и еще кое-что: я не хотел выдавать его испытующему взору часть самого себя, не хотел дать ему возможность проникнуть в глубь моего «я» и назвать вещи своими именами.
Однажды у нас с Иешуа уже был спор. Речь шла о его дружеском расположении к одному тальману, который вел учет в местном порту. Ракииль, по прозвищу Болтун, был низко рослым малым, не верующим в Бога Единого. Он определял, сколько налогов должно взымать с уловов. И хотя в Галилее люди его профессии не так презираемы, как служащие римлянам мытари в Иудее, здесь подобных ему тоже недолюбливали за взяточничество и злоупотребления. Над Ракиилем постоянно насмешничали: причиной была, конечно же, его работа, но и уродливая внешность тоже. Над ним издевались портовые мальчишки, они выкрикивали его имя, подвывая, свистя и гримасничая, стараясь подражать птичьему гомону, а Ракииль, к их восторгу, с раскрасневшимся лицом кидался за ними в погоню, охваченный яростью. Он был настолько нелюбим всеми и слыл существом настолько низким, что никто не испытывал к нему и толику сочувствия. Он же никогда не упускал возможность «содрать» денег или наложить непомерный штраф.
Зная все это, Иешуа почему-то решил принять его в число своих друзей. Ни капли не смущаясь, он всегда отвечал на его приветствие и не избегал возможности перекинуться с ним словечком. Я мог бы понять такие шаги Иешуа и даже счесть их весьма мудрыми, если бы они имели благоприятное воздействие на Ракииля. Словом, если бы тот стал мягче, справедливее и совестливее. Но никаких изменений не происходило. Учетчик оставался таким же подлецом, как и был, а его ответ на дружеские проявления Иешуа был весьма своеобразным. Он явно подозревал в чем-то Иешуа и удвоил придирчивость в отношении его людей, взымая с них непосильные поборы. Вероятно, он хотел показать, что его нельзя купить. Я не мог понять, почему Иешуа, несмотря на такое отношение, продолжает общаться с Ракиилем с прежней теплотой, вместо того чтобы осудить его за неблагодарность и жестокость и указать ему на то, что он поступает подло, обирая бедняков. Иоанан именно так и поступил бы.