Наверное, Пилата, выглянувшего поутру из окна, охватил страх, когда он увидел внизу площадь, которая, словно армией захватчиков, была занята нашими шалашами. Ответ Пилата мы получили вскоре после рассвета. Ввели «легион прокуратора», в целом около трех тысяч воинов. Они выстроились «черепахой» перед дворцом прокуратора, врезавшись десятью рядами в глубь толпы, и приготовились в нужную минуту выступить. Что касается нас, то многие, проведя ночь в стихийном праздновании, протирая глаза, с недоумением уставились на такое явление. Прошло уже около получаса, но солдаты не предпринимали никаких действий. Из толпы стали доноситься ядовитые шутки. Войско в основном состояло из самарян, до которых прекрасно доходили бросаемые им оскорбления. Насилия было бы не избежать, но солдаты получили приказ отходить, видимо, так же неожиданно, как и приказ выступать. Войско быстро свернулось и исчезло во внутреннем дворе дворца, затем, очевидно, ретировавшись и оттуда. У ворот остался лишь небольшой отряд.
Никто не понимал, что могло означать такое внезапное отступление. Пилат занял пост совсем недавно и никак еще не проявил свой характер. Трудно было судить, был ли отвод войска признаком трусости или, наоборот, милосердия. Затем на площади появились гонцы с сообщением, что Пилат готов пойти на уступки. Народ должен собраться на стадионе, где прокуратору удобнее будет обратиться к ним. Толпу охватила эйфория, никто сейчас не задумывался об опасности, таящейся в таком предложении, — быть изолированными и запертыми в ловушке. Все ринулись на стадион, даже те, у кого мелькнула мысль не повиноваться, были увлечены людским потоком. Население Кесарии было счастливо видеть площадь очищенной от народа; горожане провожали толпу, двигающуюся к стадиону, стоя в аркадах, тянувшихся вдоль прилегающих улиц. Я подумал, что они так же глазели на пленников, которых гнали по городским улицам во время празднования триумфа.
На стадионе нас опять встретили солдаты, они направляли пришедших к арене. Мы сгрудились там, словно огромное стадо овец. Пилат уже занял свое место на возвышении. Я думал, что он выше ростом. Манеры его представляли собой смесь высокомерия и подозрительности, что было характерно для начальников, занимающих второстепенные посты. По таким людям трудно определить, на что они будут готовы, если получат власть. Было непонятно, решение о поднятии штандартов принято по его личной инициативе или это приказ из Тиберии. Ходили слухи, что прокуратор ненавидит евреев и полон решимости упразднить все дарованные им привилегии. Похоже, что в данном случае он действовал без санкции кесаря, значит, он был достаточно глуп и тем самым опасен.
Когда все собрались, Пилат поднял руку, и наступила тишина. В тот момент на стадионе было около пятидесяти солдат, которые находились в поле нашего зрения. Большая их часть, как бы невзначай, околачивалась вблизи ворот, но несколько человек стояли около трибуны Пилата. Внезапно, по сигналу прокуратора, ворота были перекрыты, и еще мгновение спустя раздалось бряцание оружия — это на стадион вошел весь военный корпус Кесарии, который утром был на площади. Солдаты хлынули из боковых приделов, и вот мы уже охвачены их плотным кольцом. Они держались очень твердо, руки их сжимали рукояти мечей: было совершенно ясно, что они в любой момент готовы кинуться и перерезать нас. Мы стояли полностью подавленные случившимся. Даже те из нас, кто мог догадываться о намерениях Пилата, никогда бы не поверил, что тот решится на массовую резню. Возможно, Пилат вел очень искусную игру, но, может быть, он был одним из тех безумцев, которых время от времени посылают в провинции с одной только целью — держать их подальше от столицы.
— Прекратите бунт и ступайте по домам, — сказал он, — и я сохраню вам жизнь.
В этот момент солдаты обнажили мечи.
Я понял, что мы становимся жертвами жестокой провокации, возмущаться было бессмысленно. Ситуация была слишком очевидной. Среди нас находились как женщины с детьми, так и взрослые здоровые мужчины; в случае беспорядков, у Пилата имелось бы основание сообщить кесарю о бунте, который он вынужден был подавить. Всех нас охватило странное чувство — страх, смешанный с растерянностью. Вдруг — вот так просто! — мы заглянули в лицо смерти. Меня удивило, что я не испытывал ни малейшего воодушевления от того, что сейчас у меня есть возможность отдать жизнь за наше дело. Я совсем не так представлял себе свое участие в сопротивлении, не предполагал, что через короткое время стану просто частью горы трупов.