Проснувшись после обеда, я не стал утруждать себя мытьем рук, а сразу пошел взглянуть на пустынника. Сердце мое оборвалось в тот момент, когда я увидел пустое место под смоковницей. Первой мыслью было, что он умер этой ночью, и тело увезли на телеге, чтобы хищные птицы, облюбовавшие центр города, не осквернили его. Но затем я уловил движение среди утренней суеты, невдалеке от площади. Он шагал в красноватой дымке рассвета, направляясь к хлеву, где держали животных для продажи на рынке. Жутковато было смотреть на него, распрямившегося во весь рост, — кожа да кости. Что-то вроде предрассветного призрака, в котором чуть больше плоти. Походка его, как у всех очень худых и слабых людей, обладала особой легкостью, придающей им определенную живость, даже если они приближались к порогу смерти.
Предрассветный призрак, только плоти чуть больше.
Он вошел в хлев, «нырнул» в одно из стойл и присел на корточки. И только когда он «вынырнул» и двинулся обратно к площади, я заметил, что на нем нет моего плаща. Осталась одна шаль, которая делала его немного смешным и, несмотря на клочковатую бороду, похожим на женщину. Только сейчас я увидел свой плащ. Аккуратно свернутый, он лежал возле низкой грязной стены террасы. Стало ясно, что меня выследили. Но я не обрадовался возвращению собственности, меня кольнуло болезненное чувство: я подумал, что уж слишком скоро он захотел избавиться от приношения, словно от проклятия, которое его тяготило.
Он опять занял место под смоковницей. В глазах его светилось больше жизни, чем день назад. Казалось, что в конце концов ему удалось вернуться к действительности. Он раздобыл где-то тыкву, налил в нее воды и, устроившись рядом, совершал омовения, делая все с большой осторожностью, выдававшей бывалого обитателя пустыни. Всего несколько капель для рук, лица, предплечий, еще немного — для лодыжек и ступней. Затем он, сидя на корточках, низко склонился к земле и простер руки в молитве.
Мне было неловко наблюдать за ним во время молитвы. Я поднял плащ, почувствовав, что мне холодно, натянул на себя и пошел на внутренний двор. На заднем дворе дочь трактирщика, Ада, девушка лет четырнадцати, варила на огне кашу. Она была странной девушкой, невинной настолько, насколько прожженным был ее отец, будучи при этом, скажем так, уж больно простым. Нередко отец посылал ее ко мне в комнату полуголую с вином или сдой. И она проявляла услужливость, которая доводила меня до озноба.
— Никогда не видел, чтобы ты ходила на рынок, как другие девушки, — сказал я ей, — возможно, ходит твой муж?
Она не поняла.
— У меня нет мужа, — в ее глазах была паника, затем она поспешила прочь отнести завтрак отцу.
В те дни я жил по определенному распорядку, но незнакомец лишил меня покоя одним своим присутствием там, под смоковницей. Снедаемый стремлением к цели, отличной от моей, или растворяясь в особого рода преданности. Когда я вышел после завтрака, он все еще сидел под деревом. Солнце поднялось над домами позади него, и его тень протянулась через всю площадь. Я направился к нему, еще не зная точно, зачем это делаю. Монета упала пред ним на землю.
— Это вам на завтрак, — сказал я.
Он не стал ее поднимать. Приблизившись, я увидел, что взгляд его по-прежнему тускл, глаза ввались, кожа обвисла.
— Хлеб был бы лучше.
Я не ожидал, что голос его будет настолько сильным, казалось, что внутри него резонировали пустоты, создающие эффект эха.
— Монета, чтобы купить хлеба.
— Да, все равно.
Я не усмотрел в этом никакого высокомерия, скорее упорство. Наверное, он подчинялся обету, который заключался в том, чтобы не принимать чеканных монет. Возможно, все дело было в изображениях кесаря. Я наклонился и поднял деньги. Затем сбегал прямиком на рынок, где купил немного рагу, и вернулся к смоковнице. Он грубовато поблагодарил меня и принялся за еду, демонстрируя сдержанное нетерпение, — у него явно проснулся аппетит.
— Я давал вам плащ, — сказал я.
Он, не подняв головы, ответил:
— Я узнал вас.
Явно не думал благодарить меня. Похоже, я должен был побороться за благословение.