При упоминании Иоанана Иешуа помрачнел, и я понял, что вынужденное отторжение от него — тяжелое бремя для Иешуа. Он выглядел усталым и подавленным, как человек, совершивший долгий путь.
— Если вам пришлось уйти от него и вы остались в живых, то нужно обратить это во благо, — сказал я, но слова прозвучали неискренне, я ведь не какой-нибудь умудренный жизнью старец, чтобы проникать в суть вещей, к тому же Иешуа, казалось, знал обо мне больше, чем я сам.
Как ни странно, он не рассердился на меня за пустые слова, но лишь заметил:
— В конечном счете его дела лучше, чем у того бедняги в пещере, — высказывание прозвучало просто и ясно, как неожиданно засветивший огонь.
Перед выступлением в обратный путь Иешуа помолился об умершем, прося Господа проявить к нему милость. Я совсем не подумал о том, что нужно сотворить погребальную молитву. Мы вместе дошли до места, где горы, заканчиваясь, переходят в известковое плато, там и расстались. Он отдал мне шаль, которую пожертвовали ему в Ен Мелахе, — он покрывал ею голову — и попросил вернуть ее. Не понятно почему, но меня очень тронуло то, что он обратился ко мне с просьбой.
— Я обязательно верну ее, — пообещал я.
Я смотрел, как его силуэт медленно растворяется в пустыне. У меня не было уверенности, что мы когда-нибудь увидимся снова, но я был благодарен ему за то, что он вызвался разделить со мной нелегкую процедуру погребения и опасность осквернения, связанную с ней. Я прекрасно знал историю о священнике, который прошел мимо умирающего, лежащего на обочине дороги, — настолько велик был страх оскверниться. Но не этому Иоанан учил своих последователей. Он проповедовал, что их цель — проложить пути для Господа. Однако после его ареста последователи, вероятно, сами сбились с пути. Вот и мужество пустынника явно оставило его. Он бежал. Но я не был уверен, что не поступил бы так же.
Он совсем исчез в легкой дымке пустыни, я же отправился обратно в Ен Мелах. Задул ветер, поднимая облака пыли, и, покуда я добрался до города, солнце практически исчезло за плотной пеленой.
Чистки, последовавшие за раскрытием нашей организации в Махероне, означали настоящий провал. Они грозили подорвать наше движение в корне. В форте под угрозой разоблачения оказались не только лидеры, но и связанные с ними агенты — все подверглись краткой, но жестокой расправе, местная сеть была практически уничтожена. Но едва ли не большим ударом для нас было то, какую возню вызвало все происшедшее в рядах наших противников. Как в метрополии, так и на местах ситуация была использована для сведения личных счетов и устранения «неудобных»; от тотальных слежек за «своими» пострадало немало наших людей. В Иерусалиме трупы, сваленные и гниющие у Гиеномских ворот, источали непереносимое зловоние. Местный консулат выразил в связи с этим протест аж самому императору, полагая, наверное, что таким образом они противостоят римским угнетателями и демонстрируют непреклонный дух нации.
Что касается меня, то вскоре после гибели Езекиаса я спокойно отправился обратно в Иерусалим. Я решил ни с кем ни о чем не заговаривать, так как боялся слежки. Через несколько дней после моего возвращения я узнал, что учитель, с которым я был связан, — старший в нашей «группе» — арестован. Не теряя времени, я собрался, упаковал товар, оставшийся в лавке, взял с собой немного денег — остаток наследства — и покинул город. В течение нескольких дней я укрывался у двоюродного брата в Яффе, но даже ему я не рассказал ни о чем. Таковы были мои обстоятельства. Через Яффу часто проходили части римских войск, отправным пунктом которых была прибрежная Кесария Маритийская, которая выполняла функции столичного города. Испугавшись, что могу причинить большие неприятности своему родственнику, я покинул его и отправился дальше.
Наконец я пересек северную границу и отправился в Сур. Я слышал, что там оставалась группа. Когда я был ребенком, мы с отцом бывали в Суре — несколько раз путь наш лежал через этот город. Он казался мне тогда очень красивым: там имелась дамба, порт и много храмов. Но сейчас я увидел заштатный городишко, кишащий попрошайками, мошенниками и прочими людьми, не очень-то ладившими с законом. Прошло немало дней, прежде чем мне удалось напасть на след группы. Из-за последних событий они стали очень осторожными и очень запуганными. Группа, которую я обнаружил, включала с полдюжины престарелых революционеров со взглядами времен Иуды Галилейского. К тому же они так долго жили вне страны, что окончательно потеряли чувство реальности и не представляли себе того, с чем нам приходится иметь дело. Поэтому с самого начала наши отношения складывались несколько натянуто. Кроме того, до них стали доходить слухи о репрессиях против нашего движения, они поступали от членов партии, которым, как и мне, удалось просочиться в город. Все это привело к тому, что сурская группа принялась тешить себя иллюзиями о возможном переходе главенства в их руки. Мы же стали их сторониться, опасаясь быть скомпрометированными как перед римскими властями, так и перед собственным руководством. Я начал всерьез подумывать о том, чтобы уйти из города. Слухов о каких-либо предписаниях в отношении меня из Иерусалима не доходило, но я знал, что несколько близких мне людей были схвачены и отправлены на галеры.