Стоящий в полутемной комнате Лазарь снова вздохнул, и что-то сломалось, единственная возможность была упущена — наверное, навсегда. Мириам спросила, не хочет ли он пить, и он кивнул. Сестры подвели его к стулу, он сел, сразу замкнувшись и отделившись от нас. Казалось, все его внимание было направлено внутрь, к некой тихой силе, оставшейся в нем и не дающей ему спать, как сказали сестры, ни днем ни ночью.
Он так и не проронил ни слова, и мы отправились на свадьбу. Сестры вели его под руки, и невозможно было оторвать глаз от этого зрелища. Он двигался так, словно был переполнен оглушительным новым чувством — собственной смертью, словно был полным до краев кувшином родниковой воды, изнемогавшим под собственной тяжестью. Сначала я никак не могла отвести от него взгляда, а потом так старалась на него не смотреть, что совсем не думала о том, что меня ожидает, пока мы не приблизились к дому жениха, и я не увидела толпу, которая, как я знала, не имела к свадьбе никакого отношения. Здесь были не только уличные торговцы и разносчики, которых я видела раньше, но и большие шумные ватаги задиристой молодежи. Когда мы подошли ближе, все расступились, и шум стих. Сначала я подумала, что это — из-за Лазаря, которого сестры вели под руки. Но потом поняла, что замолчали все из-за меня, и пожалела, что пришла. Не знаю, откуда эти люди узнали о моем появлении. Все расступались передо мной, и мне это показалось забавным, словно я — важная особа, но ничего забавного не было, и мне стало жутко, когда я увидела на их лицах страх и уважение. Я опустила глаза и продолжала идти на свадьбу по пыльной улице со своими друзьями, как будто ничего особенного не происходило.
Как только мы вошли, меня сразу отвели в сторону и посадили за длинный стол под навесом рядом с Марком, казалось, ждавшим моего прихода. Марк сказал, что остаться не сможет, что находиться рядом с нами опасно, и указал на фигуру, небрежно расположившуюся у входа. Мы прошли мимо этого человека, когда входили, но я его не заметила.
— Берегись его, — сказал Марк. — Он — один из немногих, кто вхож и к иудейским, и к римским властям, они ему платят. У него масличные рощи по всей долине, множество слуг и помощников, роскошный дом. Он редко покидает Иерусалим, разве чтоб навестить свои владения. Это человек без совести, самого низкого рода, он разбогател, не потому что умен, а потому что умеет душить бесшумно, не оставляя следов. Раньше его использовали для этого, но сейчас у него другое задание. Он будет решать, как поступить, и его послушаются. Он никого не пожалеет. То, что он здесь, значит, что вы пропали, если не будете очень осторожны. Вам нужно как можно скорее вернуться домой. И тебе, и твоему сыну. Ты и тот, за кем они внимательнее всего следят, должны уйти еще до начала праздника, и будет лучше, если он изменит свою внешность, чтобы его не узнали. Ни с кем не говорите, не останавливайтесь, и пусть он не выходит из дома несколько месяцев, а лучше — несколько лет. Это — ваша единственная надежда.
Марк встал и подошел к небольшой компании за другим столом, а потом исчез. Я сидела одна, теперь зная, что человек у дверей за мной наблюдает. Мне он показался очень молодым и безобидным, почти невинным, с едва начавшей пробиваться на худых скулах и слабом подбородке жидкой бородкой. По его виду нельзя было сказать, что он способен причинить кому-нибудь вред. Выдавали разве что глаза: он останавливал взгляд на людях и предметах, стараясь не упустить ни малейший детали и все запомнить, а потом переводил взгляд дальше. Но этот взгляд был взглядом животного, на его лице не отражалось никаких мыслей, даже равнодушия, оно было безжизненным и тупым. На секунду наши глаза встретились, но я сразу отвернулась и стала смотреть на Лазаря.
Лазарь, без сомнения, умирал. Он вернулся в этот мир только для того, чтобы сказать ему последнее «прощай». Он никого не узнавал, едва мог поднести к губам стакан воды или проглотить маленький кусочек размоченного сестрами хлеба. Казалось, он прочно укоренился в ином мире и смотрел на сестер как на незнакомцев на рынке или на улице. Он был погружен в бездонное одиночество, словно, проведя четыре дня в могиле и воскреснув, он познал что-то, лишившее его покоя, словно вкусил, увидел или услышал нечто, наполнившее его чистейшей невыразимой болью, немыслимо его напугавшее. Он не мог рассказать, о том, что знает: вероятно, для этого просто не было слов. Какими словами можно такое выразить? Я смотрела на него и понимала, что это, чем бы оно ни было, ошеломило его, что полученное им знание, все увиденное или услышанное запало ему глубоко в душу, вошло в его кровь и плоть.