— Я должна бы ненавидеть эти здания, — замечает Онорин. — Но наверняка буду скучать по ним, когда уеду.
Дигби озадачен. Онорин прожила в Индии дольше, чем в Англии.
Глядя на выражение его лица, Онорин смеется:
— Ох, Дигби, я люблю этот город. Хотела бы жить здесь. Но страна скоро станет свободной. Я помалкиваю про это, потому что звучит как ересь, да? Но, конечно, если индийцы позволят нам остаться, я останусь.
Бредя босиком по песку, они представляют странную парочку: грузная седая женщина под руку с сухопарым молодым человеком, чьи темные волосы отливают рыжиной, как будто он подкрашивает их хной. Из-за шрама он похож на мальчишку. Они садятся на песок и смотрят на море. Трое рыбаков присели на корточки покурить в тени катамарана, повернувшись спинами к воде.
— Мне стыдно, что я совсем мало знал об Индии, когда подписал контракт, — вдруг признается Дигби. — Я думал только о хирургической практике, как будто Медицинская служба существовала исключительно ради моих интересов. — Ему приходится повышать голос, чтобы перекричать грохот набегающих волн. — И вряд ли я привыкну к привилегиям, которые тут на меня обрушились. Боюсь, что может случиться, если вдруг это произойдет.
Мимо них, прижавшись друг к другу, проходит юная парочка. Цветок жасмина в волосах девушки оставляет душистый шлейф в воздухе. Онорин провожает их взглядом и вздыхает.
— И о чем ты только думаешь, болтаясь вечно со старой Онорин, Дигби? Ты же знаешь, все мои сестрички положили на тебя глаз.
Он застенчиво смеется.
— Я пока не готов. Это слишком сложно для меня.
— А, ну ясно, со мной ты в безопасности.
— Я хотел сказать…
— Знаешь, в чем проблема моих англо-индианочек, Дигби, моих сестричек и секретарш? Им всем не на что рассчитывать. Некоторые из них на вид белее нас с тобой, но толку-то с того. Девчонки мечтают, что если выйдут замуж за кого-то вроде тебя, то станут британками. Но беда в том, что тебе едва ли удастся ввести их в Мадрасский клуб. И твои потомки останутся все теми же англо-индийцами и столкнутся с теми же трудностями. У тебя образ страдальца, милок, и ты толковый хирург. Это делает тебя привлекательным. Будь осторожен, вот все, что я хочу сказать.
Дигби нервно хихикает, радуясь, что в сумерках она не видит, как он покраснел.
— Опасаться нечего, Онорин. Мое одиночество — привычное состояние. Это безопаснее, чем… — Он не может придумать альтернативы.
Лицо Онорин печально — или это жалость?
— Прости ее, Дигс. Отпусти.
На миг он теряется. Она единственный человек в Мадрасе, кому он выложил историю маминой смерти, трудных лет до и после. Тайна всегда живет вместе с одиночеством. Его тайна — и его беда — в том, что после предательства матери он не может рискнуть полюбить.
— Я простил, Онорин.
— Ну ладно. — Она смотрит в морскую даль, ветер развевает ее волосы. — Тебе же не меня надо убеждать, верно, милок?
Накануне Рождества, когда Дигби уже собирается идти домой, в палату влетает Онорин, а следом за ней высокий крепкий белый мужчина.
— Дигби, пойдем с нами. Это Франц Майлин. Два дня назад доктор Арнольд осматривал его жену. Ей хуже.
Майлин сложен как регбист, с могучей шеей и мощным торсом. Он совсем рыжий, а сейчас и лицо его, искаженное гневом, тоже пылает красным. Они спешат наверх, а Онорин по пути пересказывает главное, ради несчастного мужа смягчая выражения: Майлины только что пароходом вернулись из Англии, и в последние три дня путешествия у Лены Майлин начались боли в животе и рвота, которые становились все сильнее. Сойдя с судна, она направились прямиком в «Лонгмер». Клод Арнольд диагностировал расстройство желудка.
— Это было тридцать шесть часов назад, — добавляет Онорин.
— Он ее даже не осмотрел! — взрывается Майлин. — И с тех пор вообще не появлялся! А она лежит там, и ей с каждым часом все хуже.
Палата для англичан пуста, только птичья фигурка Лены Майлин неподвижно застыла на койке, больная учащенно дышит. Пряди темных кудрявых волос прилипли ко лбу. Она со страхом смотрит на приближающегося Дигби.
— Прошу вас, не трясите кровать, — говорит Франц. — Малейшее движение усиливает боль.
Уже одно это утверждение говорит о перитоните и абдоминальной катастрофе, которую подтверждает осмотр Дигби: правая сторона живота напряженная. Он отмечает и сухой язык, и приоткрытые губы, и желтушность глаз, и холодную липкую кожу. Когда он просит женщину глубоко вдохнуть, а сам одновременно аккуратно прощупывает область под ребрами справа, она вздрагивает и прерывает вдох. Пальцы Дигби упираются в воспаленный желчный пузырь. Он решительно заявляет: