И вот тут Валя вдосталь нагляделась на нужду людскую.
Грустно было по серым рассветам в низеньком, ещё при отце-матери отстроенном домике смотреть, как брат Аркаша и сестра Ксюша поднимаются устало на работу. Печально было видеть, как шарят они на холодной кухне по полкам, как снова и снова выдвигают да задвигают ящики стола, а там — ни крупинки, ни солинки.
Ничуть не веселей было и у товарищей по цеху. Норму свою хлебную невеликую, на весь день полученную, многие ребята съедали в один присест, а потом только и спрашивали:
— Сколько хоть времени теперь? Скоро ли столовую на обед откроют? Там ведь можно ещё получить по талону тарелку супа…
А иной, глядишь, дожидался обеда, дожидался, детальки на конвейер складывал, складывал, да вдруг голову на руки опустил, от голодной слабости задремал, а это уж совсем беда. Беда, потому что и невеличке-труженику плохо, и его такая важная для фронта работа остановилась.
Валя заставила себя свой хлебный паёк разом не съедать, о столовском жиденьком супе в рабочее время не разговаривать и даже не думать.
Она изобрела для себя довольно хитрое отвлечение.
Она свой хлеб, свою чёрную, с отрубями пополам, но всё равно нестерпимо запашистую горбушку получит, от краешка, от горбушки отщипнёт — и завяжет всё остальное в платок.
Завяжет тугим узелком, положит на стол перед ящиком с детальками и — работает.
Поработает, поработает — снова к узелку потянется и снова от хлебца отщипнёт самую малость… И так — почти всю смену.
Порядок этот, конечно, тоже радостен не шибко. Он очень крепкой силы воли требует, а сытости не прибавляет. Но всё же при нём, при таком порядке, хотя бы не задремлешь, работу свою, какая положена, выполнишь всю и в срок. Многие ребята стали этот Валин порядок перенимать.
ГОРЯЧАЯ ПРЕМИЯ
Вот оно и наступило — звонкое, синее первомайское утро сорок пятого года!
В то утро везде, по всей Перми, гремела музыка.
В то утро в цех через высокие пыльные стёкла, словно по заказу, плескало солнце. Радиорепродуктор так и дрожал от уверенного дикторского голоса: шло сообщение за сообщением, что бойцы наши теперь в самом логове врага, а стало быть, скоро и войне конец.
Заводской комитет тоже по радио объявил: «В честь праздника всем выходной! Взрослым — отдых, подросткам в прибавку к тому — в столовой горячая премия!»
Где и как разжился комитет продуктами, Вале было неведомо. Но премией оказался наваристый, с брусочками сала, с лавровым листом, с перцем борщ. От одного только духа этого борща у Вали пошла голова кругом. Валя, при всей своей силе воли, так тут на борщ и навалилась бы, да не успела миску в руки взять, в голове пронеслось: «Ох, что это я? В такой праздник такую вкуснотищу собралась выхлебать без Аркаши с Ксюшей. У них ведь, наверное, тоже выходной. А горячую премию им, возможно, и не выдали — они работают не на нашем заводе».
И Валя выпросила у поварихи алюминиевую крышку для миски, увязала обед в платок, полетела с драгоценною ношей домой.
Домик их был на другом берегу, за рекой Камой. А Кама-река, вся в этот день голубая, расплеснулась вширь на километр, и переезжать её надо было на стареньком пароходике.
Пароходик мал, от праздничной толпы, от весёлого люда на палубе ступить негде: борщ, того гляди, разольют. Валя узелок с миской как выше головы подняла, так с поднятыми руками до самого до того берега и ехала.
Сбежала по шатким сходням, помчалась к домику. А там и верно: со своего завода вернулся Аркаша.
Он под зелёною черёмухой у сарайчика топором тюкает, что-то починяет, Валю не видит.
Валя кричит ему ещё от калитки:
— Аркаша, Аркаша! Ты посмотри, что я тебе на Первомай, на праздник принесла… Ну, посмотри!
Аркаша глянул — даже выпустил топор из рук.
ВСЯ В МАМУ
Потом они борщ разогрели, и Аркаша сидел за столом, борщ хлебал.
Он хлебал и всё говорил:
— Ты, Валя, давай тоже ешь! Это ведь борщ твой, твоя премия.
А Валя к ложке лишь притрагивалась и вздыхала. Но вздыхала она не оттого, что борщ убывает так быстро, не оттого, что праздник скоро тоже кончится, а потому, что ей вдруг стало жалко Аркашу.
Годами он старше Вали. Он, можно сказать, почти взрослый, а исхудалое лицо, тонкая шея в широком вороте рубахи всё ещё как у заморённого мальчишки. Да и сам он весь, как тростинка, и лишь руки у него большие, мужские, в тёмных ссадинах от слесарной работы. Война и ему нелегко далась, за войну и ему всякого досталось.