На вершине увала, перед тем как войти в лес, бык остановился, принюхался к палевым, лимонным листьям, которыми была украшена дорога, сильно фукнул, показывая свое хорошее настроение. Несколько листьев, словно разноцветные птички, вспорхнули и разлетелись. Это Горьке понравилось, он, развлекаясь, может быть даже стремясь развеселить меня, низко склонился и шумно выдыхал через широкие ноздри. Но на спуске пошел как-то настороженно. Тревожный холодок загнал меня в таратайку, я сжался, словно затаился, и даже нащупал ногами топорище. Только бы не напали волки или медведи, только бы не вышли на дорогу бандиты: они, по женским россказням, в ту пору скрывались в лесах.
Из чащуги тянуло пихтовой трухлявиной, гнилым осинником, смолевиной и сухими грибами. Где-то звонко цефкал дятел, простукивал тонкую сухостоину. Надо бы посмотреть на дятла, но повернуться не решаюсь: уперся взглядом вдоль дороги и даже мигнуть не смею. А Горька идет себе да идет. Вдруг выскочил на дорогу серый клочковатый заяц, по цвету похожий на дикую кошку, сделал стойку, навострив уши, опасливо оглянулся и прыгнул за большой куст можжевельника. Бык не заметил зайца. Может быть, при таком равнодушии к окружающему он и медведя не заметил бы.
В болотистой низинке колеса застучали по гати, загрохотала расхлябанная таратайка, и от этого шума, напоминающего стрельбу, лес будто бы проснулся: то закачаются близкие деревья, то прошумит верховой ветер, то перелетит дорогу нарядная сойка, то старая ворона дребезжаще каркнет, кланяясь кому-то невидимому, то стаей замелькают в еловых зарослях торопливые рябчики. И стало спокойнее у меня на душе, недоверчивая настороженность уступила место наблюдательному любопытству. Поудобнее уселся в передке, и вскоре босые ноги, настуженные иневой росой, разогрелись словно в печурке.
Из-за поворота лихо выкатила встречная повозка: ретивый каурый мерин, высоко вскинув голову, почти по воздуху нес новенький черный тарантас, в котором сидел важный кучер в синем кителе с глухим воротом. Это уж я потом вспомнил и синий китель, и кожаный блестящий картуз, и праздничную сбрую на кауром мерине, и круглый ширкунчик под дугой. «Вот черти несут!» — так выразил я свое удивление словами матери. Встав на колени, поспешно потянул быка на обочину, а тот не подчинился: голову в сторону воротит, перекошенными ноздрями трясет, но все равно прет по колее. Чуть не наскочили на нас ретивый конь да лихой наездник — показалось, что уже все, и я зажмурил глаза. В лицо полетели песчаные лепки, потому что на резком отвороте колеса сильно резанули песок. Когда я посмел оглянуться, тарантас был уже далеко, а дядька грозил пальцем, в ругательствах оскалив зубы.
— Ты, Горька, упрямый и бессовестный! Важному человеку дорогу не уступил! — Я замахнулся плетью, но бык швыркнул хвостом по кнутовищу, выбил его из рук и сам тут же остановился, ждет, когда плеть подберу. Такая понятливость смягчила мое отношение к Горьке. Я решил: не надо махать, а то он такое вытворит, что намаешься. Если обидишь, придется испытать силу бычьего упрямства. Горька был на это способен: заупрямится, ляжет, тогда ни вожжами, ни криком, ни плетью, ни даже «пропеллером» не заставишь подняться, идти дальше, пока не измотает тебя. «Пропеллер» — это последнее средство. Был такой жестокий способ: крутили быкам хвосты…
Я снова устроился в соломенном гнезде и стал смотреть по сторонам, замечать дорогу. Мечтал теперь только о том, чтобы не встретилась машина, потому что не знал, как поведет себя Горька. Сам-то я несколько раз видел машину, даже катался в кабине с приветливым шофером, который приезжал сватать нашу учительницу Галину Ивановну. Вспомнив учительницу, я решил в понедельник рассказать в классе о том, как нахрапистый, крикливый бригадир Большаков вдруг доверил мне дальнюю поездку за маслом, потому что все деревенские заняты на картошке и молотьбе льна.
Солнце поднялось над лесом, высветило летящую через дорогу паутину, загнало туман в дальние ложбины. Как-то просторнее стало в природе. Открывались белесые и сизоватые поляны, впереди уже виднелись крыши никольских домов. А дальше — об этом мама говорила — за селом, оставшимся в стороне, пойдет редкий сосновый бор. По такому бору ехать одно удовольствие, даже издалека можно увидеть стайки маслят и едва проклевывающиеся зеленушки.
Все было просто: сиди в телеге, изредка для порядку покрикивай на быка, пусть он не засыпает на ходу и на всякий случай поглядывай вперед, чтобы, завидев машину, вовремя выпрыгнуть, за кольцо вывести Горьку на обочину. К счастью, ни одной машины не появилось, все деревни оставались в стороне то слева, то справа. Я уже думал, благополучно доеду до Портюга, все идет так, как мама обсказывала, даже скучновато было, потому что ни ездока, ни пешего на дороге. Раза три пытался подторопить Горьку, но лихой езды не вышло: бык трусил несколько метров, вихляясь и мотая головой, резко затормаживал, словно пугался какой-нибудь ямины, колдобины или близкого куста, снова медленно шлепал раздвоенными разлапистыми копытами, роняя тягучие обрывки слюны. Он уже хотел пить. По моим предположениям, скоро должна была преградить дорогу река. А там оставалось переправиться вброд и подняться на глинистую гору. За Сорвином окликнула меня старушонка с белой полотняной котомочкой за плечами: