Все эти контакты, как и наблюдение за общим ходом дел, в частности, диктовавшим необходимость применения чрезвычайных мер для борьбы с голодом, приводят Ленина к мысли о необходимости нового разговора с партийным активом по вопросам, связанным с проведением новой экономической политики.
Выступления Владимира Ильича в мае на X партконференции о необходимости «зарубить себе на носу» и запомнить, что НЭП — это «всерьез и надолго», и резолюции конференции о том, что эта политика, установленная «на долгий, рядом лет измеряемый, период времени», — оказалось, видимо, недостаточно.
Но главное, эти сомнения — не без помощи политических оппонентов — уходили «вниз». Тамбовский уком РКП(б) весьма осторожно сообщал, что «кое-где, благодаря отчасти эсеровской агитации, наблюдается некоторое недоверие крестьян к новым мероприятиям Советской власти. Некоторые крестьяне видят в перемене курса продполитики новый подход, имеющий своей целью побудить лишь крестьян к поднятию сельского хозяйства, чтобы затем (примерно осенью) снова круто повернуть к разверстке»1.
Возможно, эти соображения и побудили Владимира Ильича в начале октября определить для себя ряд сюжетов, которые необходимо развить в публичных выступлениях и в задуманных статьях. И первую из них — статью о предстоящей четвертой годовщине Октябрьской революции — он начинает разрабатывать задолго до юбилея302 303.
Важно было еще и еще раз объяснить, почему после победы в гражданской войне стало необходимым предпринять шаги, которые многими воспринимались лишь как сдача завоеванных позиций. И лучший способ прояснить смысл данного поворота, полагал Ленин, — выйти за рамки текущих событий, выбрать иной — более масштабный угол зрения и посмотреть на произошедшее с точки зрения исторической перспективы.
«Чем дальше отходит от нас этот великий день, — пишет он, — тем яснее становится значение пролетарской революции в России, тем глубже мы вдумываемся также в практический опыт нашей работы, взятый в целом»304. Этот опыт Владимир Ильич осмысливает, пользуясь принятой ныне терминологией, в рамках глобальных проблем современности.
Главнейшая среди них — война и судьба человечества. Прошло три года со времени окончания мировой войны. Накануне ее во всех «цивилизованных» странах мира люди слышали — и со стороны правительств, и со стороны всевозможных международных общественных и политических организаций — тысячи самых торжественных заверений о том, что война бесчеловечна, что ее не будет, что ее никто не допустит. А в результате — десятки миллионов убитых. И миллионы людей во всем мире, пишет Ленин, размышляли «о причинах вчерашней войны и о надвигающейся завтрашней войне…»
В 1921 году физик, нобелевский лауреат В. Нернст записал: «Можно сказать, что мы живем на острове, сделанном из пироксилина. Но, благодарение Богу, мы пока еще не нашли спички, которая бы подожгла его», то есть существует угроза и реальная техническая возможность уничтожения всей разумной жизни на Земле.
Но пророческая мысль Нернста, ставя проблему, не отвечала на вопрос — «что делать?». Мало того, она давала возможность уйти от ее решения. Например, в рассуждения о фатальной логике развития самой науки. Или в размышления о беспечном человечестве, которое, не ведая, что творит, уподобляется ребенку, играющему' со спичками. Или, наконец, уйти в религиозно-мистические стенания о греховной природе самого человека, якобы побуждающей его к самоуничтожению.
Для Ленина вопрос о войнах не сводился к технической возможности «конца света», а определялся прежде всего антигуманной природой империализма. Именно империалисты, завершив раздел мира, придав войнам всемирные масштабы, не только превратили их в гигантскую человеческую мясорубку, но и поставили достижения человеческого разума на службу создания оружия чудовищной разрушительной силы.
Вот почему, пишет Ленин, вопрос о войнах «с 1914 года стал краеугольным вопросом всей политики всех стран земного шара. Это вопрос жизни и смерти десятков миллионов людей». В старой русской грамматике слова — «мир» как отсутствие войны, и «Mip» как наша планета — имели разное написание. Теперь значение этих слов тесно переплелось между собой. И говоря о необходимости сохранения мира на Земле, Владимир Ильич замечает: «Если бы у нас было старое правописание, я бы написал здесь два слова “мира” в обоих их значениях…»1