Я говорил пылко. Верил во все это. Верю до сих пор.
— Однажды я видел, как он бьется, но издали, — продолжил я. — И не могу забыть этого. Даже за те мгновения я убедился, что живой идеал возможен. Часть этого идеала пребывает в каждом из нас. Я жажду вновь узреть его, рассмотреть вблизи, усвоить его, стать им!
На меня глядел безликий шлем Торгуна, залитый кровью.
— Что еще ждет нас, брат? — спросил я. — Мы не строим будущее для себя, мы создаем империю для других. Подобные воинственные порывы, эти великолепные и грозные прозрения — все, что у нас есть.
Торгун по-прежнему молчал.
— Грядущее будет другим, — добавил я. — Но сейчас для нас есть только война. Нам нужно жить ею.
Терранин недоуменно тряхнул головой:
— Вижу, на Чогорисе растят не только воинов, но и поэтов.
Я не понял, смеется он надо мной или нет.
— Мы не делаем разницы между ними.
— Еще один странный обычай, — с этим Торгун поднял руки и отстегнул крепления на горжете. Вскрываемые замки зашипели. Затем терранин повернул шлем, снял его и прикрепил к доспеху на магнитный зацеп.
Когда мы смотрели друг другу в глаза, нам было легче достичь понимания. Но не думаю, что мои слова в чем-то убедили его.
— Я сражаюсь не так, как ты, Шибан, — произнес Торгун. — Возможно, я даже сражаюсь за нечто иное, чем ты. Но мы оба из Пятого легиона. Нам нужно искать общий язык.
Терранин посмотрел на север над моим плечом.
Туда, где был он. Туда, где бился он.
— Невзирая ни на что, мы должны попасть на передовую, — сказал хан. — Как скоро твои братья будут готовы?
— Они уже готовы.
— Тогда отправляемся вместе, — с мрачным лицом сказал Торгун. — Идем слаженно, и я не буду задерживать тебя.
В утреннем свете, под лишь одним солнцем, его кожа выглядела более темной, почти как у одного из нас. Торгун уже принял многое, и я ценил это.
— Мы найдем его, брат, — сказал терранин. — Если его можно отыскать, мы найдем его.
V. ТАРГУТАЙ ЕСУГЭЙ
Бежать на Алтак было скверным решением. Оставшись в горах, я еще мог бы как-нибудь ускользнуть от преследователей. На равнине такой возможности не имелось.
Порой я раздумываю над тем, почему сделал такой выбор. Конечно, тогда я был ребенком, но не глупцом, и наверняка понимал, что скорее сумею укрыться от кидани в поросших лесом долинах, хотя и там шансы спастись были невелики.
Возможно, мне было предначертано поступить так. Я, однако же, не люблю саму идею фатума. Мне не нравится теория, что наши действия предопределены высшими силами, что наши дела — всего лишь пьеса в театре теней, разыгрываемая для их удовольствия. Более всего мне претит мысль, что будущее незыблемо, что в него тянутся прямые дороги, по которым мы обязаны следовать, согреваясь в пути лишь иллюзией собственной воли.
Со времен вознесения я не узнал ничего, что заставило бы меня усомниться в собственной правоте. Мне открылись глубинные метафизические законы Вселенной, я проник в долгие утомительные игры бессмертных, но сохранил веру в нашу способность выбирать.
Мы — творцы наших поступков. Когда нас испытывают, мы вольны пойти в любом направлении: можем победить, можем сгинуть — Вселенной это одинаково безразлично.
Я не считаю, что фатум направил меня с Улаава в пустые земли Алтака. Я думаю, что принял неудачное решение, поскольку испугался.
Но не виню себя за это. Все мы, даже самые могучие, даже самые высокопоставленные, можем совершать такие ошибки.
Какое-то время я двигался быстрее ловчих. Кидани в горах носили броню — изогнутые стальные пластины поверх кожаных жупанов, и на бегу я слышал, как лязгают их составные наручи. Мне было понятно, что они устанут раньше меня.
Я направлялся к югу, убегая со всей мочи из тени хребта и дальше, по открытым равнинам. Земля под ногами была твердой и сухой, меня обдувал по-утреннему свежий, холодный и тихий ветер.
Впереди расстилалась пустота. Степи Алтака чуть волновались, будто зеленый океан, но я не видел глубоких лощин, где мог бы спрятаться. Человека или зверя на здешних равнинах замечали за несколько километров. На это я и надеялся — что свита Великого Хана увидит меня издалека и сумеет вовремя прийти на помощь.