Бои на Халхин-Голе продолжались. Японцы как-то запросили разрешение убрать с поля боя трупы своих солдат. Назвали необходимый для этого срок, исходя из расчета, что предстоит убрать пять тысяч трупов. Но трупов оказалось намного больше. Убрать их было необходимо. Бои шли несколько месяцев. Жара стояла невыносимая. Трупы разлагались и отравляли воздух зловонием. Но японцы и здесь остались сами собой. Они бесцеремонно, с явно разведывательными целями, лезли искать тела своих солдат там, где их никак не могло быть, — в глубине расположения наших войск. Приходилось решительно пресекать такие попытки противника.
В это же время состоялся обмен тяжелоранеными пленными. Японские раненые находились в отличном состоянии. Советские же бойцы и командиры выглядели ужасно. Это вызывало у всех нас чувство ярости.
Во время поисков тел погибших на недавнем поле боя, как и раньше у озера Хасан, было найдено много неразорвавшихся наших ручных гранат РГД. Взрыватели их не сработали потому, что с рукояток не были сдернуты предохранительные кольца. Так удалось обнаружить серьезный недостаток в конструкции гранат. По инструкции предохранительное кольцо при броске должно оставаться в руке бойца. Но это была задача не из легких. Получалось, что граната улетала вместе с кольцом и не взрывалась. После Халхин-Гола эта граната была снята с вооружения.
Советские и монгольские воины показали в этих боях чудеса храбрости и верности долгу. Многие наши соединения прославились мужеством и героизмом. Отважно сражались 11-я танковая бригада комбрига Яковлева, погибшего смертью героя, авиационные части дважды Героя Советского Союза Кравченко, 24-й мотострелковый полк, которым командовал полковник Федюнинский (ныне генерал армии), 149-й мотострелковый полк майора Ремизова. Родина щедро наградила героев. Многие получили звание Героя Советского Союза, в том числе и Иван Иванович Федюнинский.
Осенью меня снова вызвали в Москву. Ехал с чувством неудовлетворенности. Не оправдал я надежд О. И. Городовикова и никакого капитального труда, обобщающего опыт боевых действий конницы на Халхин-Голе, не создал. Материала для этого не было: ничего нового мы не увидели. Пришлось ограничиться простым отчетом.
Что сейчас меня ожидает в Москве? Новая командировка?
Принял меня Е. А. Щаденко — начальник Главного управления кадров. Он знал меня еще по академии (был у нас комиссаром). На мандатной комиссии при приеме в академию я рассказал о том, как меня воспитывал комиссар Крымских кавкурсов Бабич. Слушая, все улыбались, а Щаденко откровенно хохотал, похлопывая от удовольствия руками по столу. И сейчас он встретил меня как старого знакомого. Оглядел с головы до ног, широко улыбнулся. Но сразу же озадачил:
— А у тебя как тут, не булькает? — И ткнул пальцем себе в лоб.
— Я вас не понимаю, Ефим Афанасьевич.
— Да вот только перед тобой я одному товарищу кавалеристу объясняю, зачем и для чего он вызван, а он мне говорит: «Не губите, дайте помереть в коннице, да и с головой у меня что-то неладно. Булькает что-то». Что с таким поделаешь? Отправил его с богом. Вот почему и спрашиваю: может, и у тебя булькает?
— Ефим Афанасьевич, убейте меня, ничего не понимаю.
— Да тут и понимать нечего. Надо в авиацию идти. Политбюро ЦК решило укрепить Военно-Воздушные Силы, направив туда крепких общевойсковых командиров. Вот и тебя пошлем в авиацию — порядок наводить.
— Да какой же порядок можно навести, когда сам ничего не смыслишь в этом деле? Я ведь за всю жизнь два-три раза летал на самолете, да и то в качестве пассажира. Не губите, оставьте в коннице!
— Да что вы, сговорились, что ли, заладили: не губите, не губите. Партия этого требует, понял? Или струсил, в голове булькает? Может, мне надо принять на себя роль твоего комиссара Бабича? Так тебе сейчас не шестнадцать!
— Поймите, я полный профан в летном деле.