«Уж не стреляться ли он решил? Как Герман в «Пиковой даме»? — испуганно подумал я. Но прапорщик не собирался стреляться. Показав револьвер банкомету, он спросил:
— Пойдет?
— Пойдет, яко ты наг.
Не прошло и минуты, как поп выиграл и эту ставку. Я не выдержал, подошел к банкомету, спросил:
— Батюшка! Зачем вам наган? У вас есть крест, которым можно защититься от любого разбойника!
Посмотрев на меня красными, мутными от выпитой водки глазами, поп прохрипел:
— На бога надейся, а сам не плошай! Понял, глупыш? Изыде отсюда!
Задрав рясу, он ловко засунул револьвер в карман черных брюк, заправленных в сапоги.
Вскоре после установления в городе Советской власти возвратился с фронта отец. Сначала семье стало жить немного легче, но ненадолго. В Киеве утвердилось контрреволюционное националистическое правительство — центральная рада. Хлеба нет. Дров нет. Воды нет. За водой ходим к колодцу на Петровскую улицу — добрых два километра. Вдвоем с одиннадцатилетним братом возим хворост на саночках из Голосиевского леса (ныне он стал парком), тратя на каждый рейс 16–18 часов. А хлеб... Стоим в очереди по нескольку дней всей семьей и достаем три — четыре фунта. Хлеб темно-желтого цвета и обладает удивительным свойством через два — три часа так затвердевать, что и по виду и по вкусу его не отличить от засохшей глины.
Отец устроился на обувную фабрику на Куреневке, но почему-то часто уходит в другой район города — Печерск. Потом и совсем стал там пропадать. Ночь уже, а его нет. На улице настороженная тишина, которую то и дело нарушают винтовочные выстрелы. После каждого мать вскакивает с постели и шепчет:
— Господи, когда же это кончится?
Центральная рада, вероломно захватив власть и загнав Киевский Совет в подполье, свирепствует. Днем и ночью в городе совершаются облавы. Гайдамаки расстреливают всех, у кого на руках мозоли, — так ненавидят рабочих. А отца нет дома уже не первый день. Мать не находит себе места. Я тоже не сплю. Перед уходом отец поцеловал младшего брата Георгия, маленькую сестренку, а потом и меня. Это второй поцелуй отца за все мои тринадцать лет жизни. Первый раз он поцеловал меня, когда мы провожали его на фронт в 1915 году... Значит, и сейчас он прощался с нами всерьез.
В напрасном ожидании прошли дня четыре. Как-то утром на улице я столкнулся с Митькой, знакомым семнадцатилетним парнем. Он работал на небольшом кожевенном заводе на нашей Кудрявской улице, а отец его — на Печерске, в «Арсенале». Митька изредка заходил к нам, о чем-то шептался с моим отцом. На меня он и внимания не обращал, что крайне обижало. А сейчас заговорил первый:
— Чуешь, дело есть. Моего батьку побачить надо. Ты знаешь, как пробраться в «Арсенал»?
— А почему сам не идешь туда?
— Не могу. Рожа моя гайдамакам не нравится. Вчера чуть не пришили.
— И моего отца тоже нет. Я уж собирался на Куреневку податься, искать его.
— Ты дуй куда я сказал. Может, там и твой батька найдется. Но смотри, матери ни гу-гу!
К полудню я был на Печерске. Раньше мы с приятелями легко проникали в «Арсенал» со стороны Днепра через военный городок понтонного батальона. Теперь этот путь был перекрыт плотными заставами гайдамаков. Решил попытать счастья через Собачью тропу (ныне Кловский спуск). Преодолев заснеженный овраг и какой-то огороженный сад, я очутился среди куч каменного угля. Это уже двор «Арсенала». Около цехов снуют рабочие, вооруженные винтовками. Мимо меня протащили пулемет «максим»[1]. И тут я увидел отца, разговаривавшего с двумя рабочими. Он заметил меня:
— Ты как сюда попал?
Отец расспросил, что у нас дома, велел сказать маме, чтобы не беспокоилась.
— Митьке передай, его батька тоже жив и здоров. И быстрее убирайся отсюда, скоро здесь жарко будет[2].
Через несколько минут я с буханкой хлеба и кульком сахару уже бежал домой. Мать, увидев меня, всплеснула руками:
— Целый день тебя ищу... — И залилась слезами. — Отец на войне был — плакала, пришел с войны — опять плачу. Сын еще не вырос, а уже тоже плачу. Господи, когда же радость будет?
Успокаиваю ее, как могу. Утром бегу к Митьке. Но его уже нет в живых. На рассвете подняли с постели гайдамаки, вывели на улицу и расстреляли. Бросив свою жертву, палачи ушли. Вокруг убитого толпится народ. Слышатся проклятия в адрес рады и гайдамаков.
Страшная ненависть к убийцам переполняет меня. В ярости строю самые фантастические планы мести. Поджечь бы здание центральной рады (оно здесь же, на этой улице). Потом вспомнил: в чулане лежит спрятанная отцом австрийская винтовка. Вот возьму ее и из-за угла буду бить по гайдамакам. Бегу домой, но в чулане винтовки нет: видно, отец уже забрал или перепрятал ее...
1
В 1962 году я посетил «Арсенал» и рассказал этот случай моему спутнику, одному из старейших арсенальцев А. Е. Куракову. Каковы же были мое удивление и радость, когда услышал, что Кураков хорошо помнит этот факт. Оказывается, он сам был среди рабочих, тащивших пулемет на ремонт в мастерскую. А мастерская размещалась в то время под каменным сводом, на котором мы с ним находились. — Прим. авт.